Один на дороге
Шрифт:
— Значит, его жизнью никто у вас не интересовался?
— Нет. Потому что за ним все время следили, и он это знал.
— Это новость. Следили?
— Может быть, я неточно выразился. Может быть, не следили, а охраняли. Когда он выходил, за ним заезжала машина, где кроме шофера всегда сидел еще один человек. И привозила его та же машина. Небольшой «вандерер», восьмерка. Возле дома я нередко встречал одних и тех же людей, но в нашей округе они не жили, там я знал почти всех. А когда он звал меня на прогулку, — это бывало очень редко, — мне не раз казалось, что за нами кто-то следует, постоянно на одном и том же расстоянии. Я подумал, что это
— И с тех пор, как вам пришлось идти в армию, вы его больше не встречали?
— Когда я узнал, что должен идти воевать, я не мог не сообщить ему, тогда я гордился: отечество нуждалось во мне, а воевать — это вам не чистить печи и не бегать в гимназию, солдат — серьезный, взрослый человек. Услышав от меня об этом, он сказал, не спросил меня, а просто проговорил, как бы про себя: «Может быть, избавить тебя от этого? Я мог бы…» Я еще не успел ничего ответить, потому что подумал, что мама была бы очень рада, но он так же, вслух, закончил: «Хотя — нет. Так тебе будет проще…» Что — проще, и почему, он не сказал.
— Проще жить, наверное, — сказал Лидумс.
— Может быть, он думал, что на фронте я скорее выживу? Но тогда нас еще не бомбили так страшно, как, я слышал, здесь было потом; в тылу было куда безопаснее.
— Ну что же, — сказал Лидумс, — благодарю вас. Думаю, что сейчас вам самое время пообедать. Наши товарищи устроят это.
— Да, — сказал Фабльберг, взглянув на часы, — режим — это очень важно в жизни человека. — Он встал. — Может быть, вы дадите мне ваши телефоны. На случай, если я еще что-нибудь припомню. Ведь я останусь здесь еще на два дня. Так я попросил, и мне обещали.
— Хотите побродить по городу? — осторожно спросил я.
Он покачал головой.
— Нет, — сказал он, — не хочу. Я успел увидеть кое-что, пока мы ехали с аэродрома. Все изменилось, и я не хочу лишних переживаний. Но здесь недалеко, в нескольких десятках километров есть, как говорили мне дома, кладбище наших солдат, погибших еще в первую мировую войну. Конечно, они воевали не за правое дело, — он извиняющеся улыбнулся. — Но ведь они этого не понимали.
— Хотите почтить их память?
— Я не воспитан на идеях милитаризма. Но в этих краях тогда погиб мой двоюродный дед. Мне говорили, что и его прах лежит на этом кладбище.
— Вполне возможно, — сказал Лидумс. — Желаю удачи.
Мы попрощались, и Фабльберг вышел, а мы остались сидеть. Лидумс просматривал заметки, начерканные им во время разговора.
— Ну, что ты по этому поводу думаешь? — спросил он.
— Не уверен, что кладбище это сохранилось.
— Да черт с ним. Какая-нибудь версия у тебя выстраивается?
— Темна вода в облацех, — откровенно признался я. — Пока не вижу никакой системы. Сверхсекретный объект. Там, помимо прочих неизвестных, подвизается врач-терапевт. Врач, к которому приставлена охрана. И который лечит больных, чье предназначение — в результате лечения не выздороветь, а умереть.
— Да, санаторием это не пахнет.
— Хотя судить рано. То, что больному следовало умереть, могло быть выводом чисто эмоциональным. Если лечили, допустим, человека, о котором заведомо известно было, что личность он крайне пакостная.
— Примем как запасной, — Лид уме чуть поморщился. — Если же понюхать это буквально, то все признаки больше всего подходят, как ты уже понял, к секретной лаборатории, в которой экспериментируют на людях. Испытывают какие-то новые способы лечения, которые иногда могут приводить к противоположным результатам, и совершенно преднамеренно: если, например, испытывается дозировка…
— Эксперименты на военнопленных?
— Вовсе не обязательно. На военнопленных можно было экспериментировать далеко не всегда: хабитуе их таков, что многие процессы протекали бы не как в организме, находящемся в нормальном состоянии.
— Постой, Сулейманыч. Ты думаешь, эксперименты могли ставиться на…
— А ты категорически не допускаешь? Но кроме медицины драматической и трагической, когда экспериментируют на себе, есть еще и медицина уголовная. Во всяком случае, я не стал бы отвергать ее существование.
— Кого же они там, по-твоему… пользовали?
— А черт его знает. Преступники. Просто больные, взятые из обычных клиник. Расово неполноценные. Мало ли… Тогда понятно, почему этот милый доктор боялся, что их могут сначала поставить к стенке…
— Жутко весело, тебе не кажется?
— Веселее некуда. И, к сожалению, если наша версия хоть Б какой-то мере правильна, это означает, что истина — за майором Ивановой. Это такой кусочек истории, который взрывать нельзя.
— Все равно, это в прошлом…
— Если бы весь фашизм был в прошлом, тогда другое дело. Но он далеко еще не покойник… Ладно, давай займемся нашими взрывами, это куда веселей.
Работа была не очень сложной, но достаточно нудной и требовала времени; меня самого удивила та охота, с какой я за нее взялся. Нужные формулы сами всплывали в памяти, заглядывать в справочники почти не приходилось, и все получалось быстрее даже, чем я ожидал. Во время работы у меня было ощущение, какое бывает у завсегдатаев оперы, когда уже звучит увертюра, но занавес еще закрыт, действие не началось, и в то же время уже идет, и вы слушаете музыку с двойным удовольствием: и потому, что сама она хороша, и потому, что, когда она отзвучит, начнется что-то другое, уже известное вам и в то же время каждый раз новое, потому что даже один и тот же солист не может спеть два раза совершенно одинаково. Я взял себе два варианта, оба с упреждением, Лидумс за соседним столом занимался случаем одновременных взрывов; так мы сделали потому, что считал я быстрее. Он закончил чуть раньше меня и спокойно ждал, пуская дым, разглядывая законченный мной первый вариант, в котором верхний заряд должен был взорваться с запозданием, после того, как внизу уже грохнет.
Наконец, я выключил калькулятор и с удовольствием потянулся.
— Доволен? — спросил Лидумс не без ехидства.
— Кончил дело — гуляй смело.
— Гуляй, ребята, — кивнул он. — Теперь скажи: ты хоть что-нибудь в этом понимаешь?
— Ни грамма, — откровенно сознался я.
— Вот и я не больше. И это мне не нравится.
Когда Лидумс чего-нибудь не понимал, — а бывало это редко, — настроение у него сразу портилось, и окружавшим приходилось солоно. Но потом он включал свой мыслительный аппарат на полные обороты, и выводы возникали — иногда, впрочем, на первый взгляд абсолютно фантастические. Сейчас я ожидал того же, и полная иррациональность ситуации меня пока еще не очень беспокоила.