Шрифт:
Час тишины
Есть поэты, которые переносят в стихи свои срывы, свои метания. Зинаида Миркина не прощала этого Блоку – и себе не простила бы. Крики боли остаются у нее за порогом стиха. Поэзия пробуждается, когда страдание преодолено, высветлено, когда оно тонет в целостности Бытия.
При первой встрече, в июне 1960 года, меня потрясло стихотворение «Бог кричал»:
Бог кричал. В воздухе плылиЗвуки страшней, чем в тяжелом сне.Бога ударили по тонкой жиле.ПоНа мне лежал тогда тяжелым камнем Карамазовский вопрос. Зачем Бог допустил смерть моей первой жены, Иры Муравьевой? И вдруг пришел ответ: Бог не вне страдания. Он страдает в каждой страдающей твари. Но он топит бесконечность страдания в бесконечной радости творчества и дает Иову новую жизнь. Не все до конца сразу сложилось в моей голове, но главное я понял. Я просил Зину читать еще и еще: весь день до двенадцати ночи, без перерыва, мне не хотелось есть, и я не дал накормить других.
Некоторые прочитанные тогда стихи были несовершенны. Совершенство пришло позже. Но всюду слышен был голос тишины, огромной, как застывшее море. И в тишине Бог. С каждым годом эта тема звучала все мощнее:
И разрасталась тишина.Сперва была размером с кронуБерез. И вот горе равнаИ небу над вечерним склоном.Так где и в чем ее итог?В чем тайна сета на закате?И если слово – это Бог,То тишина есть Богоматерь.Из тишины вырастает любовь – подымается до звезд:
Нарастанье, обступанье тиши.Нас с тобою только сосны слышат.Прямо в небо, прямо в сердце вниди.Нас с тобою только звезды видят.Наклонившиеся к изголовью.И остались мы втроем – с Любовью.Для того лишь и замолкли звуки,Чтоб Она могла раскинуть руки.Для того лишь мир и стал всецелым,Чтоб Она могла расправить тело…В стихах перекликаются несколько любимых мотивов, но тишина всегда остается главным, ведущим, и не случайно вошла в названье двух сборников («В тишине», «Мои затишья»). Слушая стихи Зинаиды Миркиной, я слышу тишину. Это парадоксально, но иначе не скажешь.
Даже у Баха тишизны органа не так самодержавно господствуют. Они на равных чередуются со взрывами органной мощи. У Миркиной взрывы энергии только оттеняют и подчеркивают господство полновесной тишины. Эта тишина стала стержнем, вокруг которого вращается моя жизнь. Как час молчания в жизни Фрэнка Бухмана (с 5 до 6 утра), после которого он посвящал себя нравственному обновлению мира. На звучащую тишину созерцания опирается бесстрастие духа, которого мне иногда удается достичь.
Стихи Зинаиды Миркиной становятся хлебом насущным для тех, кому откровение тишины нужно каждый день – а не когда-нибудь и только по книгам. Другим они могут показаться однообразными:
Я повторяю, повторяюИ облака, и лес, и скалы.ПотокКаждый раз лес и гора, и мох, и трава заново рождаются в душе и каждый раз – с нежданными новыми чертами. Другие деревья. Другие дожди. Другие солнечные закаты. Мир удваивается в слове с неповторимостью каждого нового рождения. Великий мир тишины. Бесконечное число оттенков тишины. Только очень редко в этот мир врывается беснование времени. И сразу тонет в тишине Бога: деревья, скалы, солнечные закаты, встречи с несколькими любимыми картинами и мелодиями… Очень мало откликов на события – разве на катастрофы, которые телевизор вносит прямо в комнату:
Крест накрест перечеркнут свет —Чернобыль, Сумгаит,Армения – Так Бога нет?Он на кресте висит…Зияющая чернотаЗавещана живым.Он – на кресте. Мы – у креста.И мы Его храним.Надеждам наступил конец.Земле последний час.Хороним Бога внутрь сердец.Да встанет Он из нас!Снова тишина. Время замыкается в круг. За весной следует лето, за летом – осень… Год не важен. Поэт смотрит не на историю (и прежнюю, и совершающуюся на глазах), а сквозь историю:
Когда б мы досмотрели до концаОдин лишь миг всей пристальностью взгляда,То нам другого было бы не надоИ свет вовек бы не сошел с лица.Когда б в какой-то уголок землиВгляделись мы до сущности небесной,То мертвые сумели бы воскреснуть,А мы б совсем не умирать могли.И Дух собраться до конца готов.Вот-вот. Сейчас. Но нам до откровеньяНедостает последнего мгновенья,И громоздится череда веков.История входит в поэзию Миркиной только как священная история, через библейские и евангельские имена, ставшие знаком мистического опыта, когда череда веков сжалась в одно великое мгновенье: Адамом и Евой, Исааком, лежащим на жертвеннике, блудным сыном, образами Христа и Богоматери. Они неотделимы от стихшей природы, как вторая ипостась (Бог как обоженный человек) неотделима от третьей, от Духа, веющего всюду. Мука и смерть теряют свою жуткую бессмысленность. Они становятся торжественными, как умирание осеннего леса, осыпающего мир золотом.