Один на один
Шрифт:
Оказыватся, наш впечатлительный друг, наслушавшись и начитавшись всяких страхов, решил, что под вывеской (он так и сказал: «под вывеской»!) «Выборгских крысоловов» скрывается международная террористическая банда. Почему именно международная – объяснить не смог. А ящик с ружьями стал, что называется, финальным аккордом в Витькиных подозрениях.
Ситуация получалась предурацкая. Глупо до невозможности. Но и смешно до икоты. Кое-что из серии про тупого ежика, который полез спину чесать, да лапу наколол.
Уже в следующий момент Толик похолодел, представив, что будет, если такого напуганного ежика выпустить в люди. Как
Но рисковать все-таки не стоило. А значит, предстояло убедить нашего ежика в том, что мы – простые, свои в доску ребята, бомбы в детские сады не подкладываем, в президента мелкой дробью стрелять не собираемся.
Все решилось проще.
Вернувшийся Шестаков выслушал смущенного Мухина, глянул на все еще ошалевшего Гмызу, несколько секунд переваривал услышанное, а потом привалился к стене и стал хохотать. Он ржал, как дикий мустанг при виде пони. Через пять минут, чуть отдышавшись и вытерев слезы, он сочувственно посмотрел на Витьку и проникновенно сказал:
– Знаешь, Грымза, даже если бы вдруг я действительно решил заняться таким специальным промыслом, как международный терроризм, – тут он снова всхлипнул от смеха, – я бы никогда не посвятил в свои дела такого кондового кретина, как ты.
– А чего-о-о? – гнусным голосом завопил Витька, моментально переходя в наступление. – Чего обзываться-то?! Шибко умные вы все тут! Вам бы лишь бы простого человека мордой в грязь ткнуть! Подумаешь, городские!
– Дурак ты, Гмыза, – с усталой интонацией ночной няни произнес Шестаков. – Никто тебя никуда не тыкает. И ты тут свои саратовские страдания не разводи. Здесь конфликт города и деревни ни при чем. Здесь другое… – Шестаков выдержал красивую паузу. Притихший Витька внимательно слушал. Любая складная речь действовала на него, как дудочка на кобру. – Михаил Васильевич вообще пешком в Питер из деревни пришел, а до академиков дослужился…
– Какой Михаил Васильевич? – удивился Витька.
– Ломоносов, – басом вставил Мухин, жадно ловивший каждое Мишкино слово. Он, словно первоклассник, внимал очередному уроку жизни – как корректно и аргументированно объяснить человеку, что он – кретин.
– Ну и что, что Ломоносов?
– А ничего. – Голос Шестакова потерял задушевность. – Никому нет дела, из какого Крыжополя ты приехал, на лбу у тебя это не написано. А вот если ты, падла, уже восемь лет в столице живешь, а по-прежнему в рукав сморкаешься и навозом от тебя все еще попахивает…
– А… – начал было Витек, но Миша продолжал, не повышая голоса:
– Значит, дело в тебе самом. И деревня родная здесь ни при чем.
Наступила хорошая театральная пауза. Действующие лица обдумывали предыдущий монолог и готовили следующие реплики. Шестаков выдержал паузу до последней секундочки и начал рассказывать добрым голосом:
– Я когда еще маленьким был, мы тогда в коммуналке жили…
– Ты это к чему? – подозрительно спросил успокоившийся было Гмыза.
– Просто вспомнил. А вообще ну тебя, Грымза. Пошли, Муха, ружья посмотрим, я их и сам еще толком не разглядел.
Название немецкой фирмы, производящей охотничью амуницию, ужасно смахивало на скороговорку «на дворе – трава, на траве – дрова», если повыбросить из нее половину гласных. Шестакову так ни разу не удалось воспроизвести его с ходу. Да и вся эта затея с походом на выставку «Отдых и развлечения» в «Лен-Экспо» две недели назад казалась ему полной чепухой и напрасной тратой времени. Но Петухова была настойчива и держалась очень уверенно. Она остановилась у входа на выставку, полистала купленный каталог, удовлетворенно сказала: «Ага!» – и решительно направилась в третий павильон – «Охота».
У Шестакова было плохое настроение. Накануне вечером Петухова строго-настрого предупредила его о том, что явиться на выставку он обязан в костюме и в галстуке. С таким же успехом она могла потребовать явки в гидрокостюме или на коньках. После продолжительных поисков на антресолях обнаружилось, на удивление, не съеденное молью серое двубортное сооружение, похожее на несгораемый шкаф. Шитое, помнится, еще к той треклятой свадьбе.
И вот теперь Шестаков плелся за Татьяной, поскрипывая галстуком-удавкой и посверкивая выбритыми щеками. Он шел, глядя себе под ноги, и недоумевал, неужели за пять лет человеческая фигура может так сильно измениться? Пиджак невыносимо жал под мышками, а брюки, несмотря на последнюю задействованную дырочку в ремне, казалось, вот-вот свалятся на землю.
На фирмачей Петухова произвела неизгладимое впечатление. Она шпарила по-немецки, как штандартенфюрер Штирлиц, безостановочно курила «Marlboro» и два раза звонила СССР по «радио» – консультировалась, к какому классу дичи можно отнести крыс.
Особенно понравилась немцам новая сумочка Носатой из крокодиловой кожи. Изготовители – то ли по рассеянности, то ли специально – оставили в неприкосновенности голову крокодила. И вот на протяжении всей беседы эта милая мордашка лежала у Татьяны на коленях, смущая сидящего напротив господина в очках. Каждый раз, натыкаясь взглядом на оскаленную пасть, он сбивался с темы и предлагал Петуховой карабины для охоты на бегемотов.
Когда, после часа сумбурных переговоров, Носатая наконец удовлетворенно кивнула головой и назвала сумму заказа, один из чопорных немцев (кажется, директор по сбыту) от нежиданности перешел на русский. Он разлил по бокалам появившееся откуда-то шампанское и, обнаруживая свое гэдээровское происхождение, произнес, обращаясь к Татьяне:
– Спасибо, товарищ!
После чего фирмачи, видно, посчитав свою задачу на территории России выполненной, свалили с выставки в полном составе, вместе с Татьяной, оставив на стенде молодого человека хрупкой наружности.