Один оглушительный аплодисмент

Воронский Александр Константинович

Тут уж я впал в мелко-буржуазную расхлябанность и побежал к тов. Микешину, к моей последней надежде. Это посещение было и самым трагическим: вовек его не забуду.

Я застал тов. Микешина в его рабочем кабинете.

— Тов.

Микешин, — говорил я торопливо и захлебываясь, — я написал про вас чудный, чудный рассказ: освещение, идеология, положительный тип, смычка, Интернационал. И нигде не печатают. Прошу, умоляю — подарите мне пятнадцать-двадцать минут, вы не пожалеете, ей-богу.

Тов. Микешин завозился на стуле, угрюмо посмотрел на меня, промолвил:

— Я, собственно говоря, занят, но… читайте.

Я читал, я читал вдохновенно, упиваясь оборотами своей речи и живой изобразительностью картин и лиц. Я, вероятно, напоминал глухаря, когда он токует.

— Вон! — вдруг загремел исступленно тов. Микешин, вставая и стукнув увесистым кулаком по столу. — Вон отсюда, чтобы и духу твоего здесь не было! Ты что же это написал, ты кого это изобразил? Ложь, непотребство, сусальность, тульский пряник, полнейшая безответственность.

— А успехи? А достижения? — пролепетал я, спешно убирая рукопись со стола.

— Успехи, достижения, — возопил Микешин. — А ты знаешь, чего стоят эти успехи? Ты варился в нашем котле, ты работал в этом проклятом Тромбоне, чтоб

его черти разорвали? Ты знаешь, какие препятствия приходится преодолевать? Ты рассказал о них? Ха, героика! А ты понимаешь что-нибудь в этой героике наших дней, наших будней? Вон!

Он схватил меня за шиворот, потащил к дверям, поддал куда следует коленом, я загремел вниз по лестнице.

Докатившись до последней ступени, я встал, ощупал себя, отряхнулся, принял независимый, хотя чуть-чуть и обиженный, но вполне достойный вид и даже начал насвистывать нечто бравурное. Микешин, стоявший на верхней площадке и наблюдавший за мной сверху, недоуменно выпучил на меня глаза, с изумлением пробормотал:

— Это уж чорт те што. Ни стыда, ни совести.

Я задрал голову кверху, ответил весело:

— Никаких упадочных настроений! Один оптимизм! До свиданьица!

Сделав ему ручкой нечто в роде прощального приветствия, я, как ни в чем не бывало, вышел.

Раздался один оглушительный аплодисмент. Ехидная остренькая мордочка выглянула из дверей и тут же спряталась. Разглядеть мне ее не удалось, но она-то и аплодировала мне.

На улице встретил Бабеля. Просмотрев мой рассказ, он прищурил глаз, сказал:

— Воняйте, воняйте, дорогой мой, как старый сыр: со слезой и доброкачественно.