Один против всех
Шрифт:
Никто не обирал кусты крыжовника, не варил на зиму варенье и, самое главное, не бросался ко мне на шею с радостным щенячьим визгом.
Спят, подумал я и уже начал рисовать перед собой картину, как я влезаю в нагретую Светкину постель ну и все прочее, что за этим могло последовать.
Но дверь в дом оказалась не запертой, постель Светланы не разобранной, словно она и не ложилась этой ночью, хотя все вещи были на месте. Вещей у нее было мало, и я их все знал наперечет.
Я начал методично осматривать дом. Дом был пуст той странной
На столе стоят тарелки с едва тронутой едой, в пепельницах корабля-призрака дымятся отложенные на минуту трубки, постели хранят тепло матросских тел, и одинокий башмак скользит по настилу кубрика, но - нигде ни одной живой души.
Я начал методично прочесывать участок, по всем правилам, которые преподавали мне в Рязанском училище ВДВ - разведчик должен уметь найти в лесу все, от спрятанной вещи до скрывающегося человека. В глубине сада, под ягодным кустом, я нашел пластмассовое ведро, на треть заполненное крыжовником.
Теперь окончательно стало ясно - что-то случилось, внезапное и плохое, что заставило обитательниц дома срочно бежать, бросив все свои дела. Или…
О втором варианте думать не хотелось.
Я вернулся к главному входу, сел на скамью и закурил. Мыслей в голове пока не было, были немногие факты, которые мне удалось собрать, осматривая дом и сад. Меня не было ровно десять дней, женщины могли исчезнуть в любое время, но ягоды в пластмассовом ведре были крепкими и не тронутыми плесенью, даже привычной мошкары над ними почти не было. Значит, крыжовник нарвали максимум дня два назад…
Я потушил сигарету и решил еще раз обойти сад, оставалась еще та его часть, где стояла баня. В саду никаких следов не было, а дверь бани оказалась приоткрытой, и я заглянул туда. В предбаннике, сжимая в руках двустволку, лежала тетя Глаша…
Я пощупал пульс, больше по привычке, чем надеясь услышать биение крови. Шея была холодной и неживой, пульса не было. Я попытался вспомнить, что же такое говорил нам в училище старичок-преподаватель о степени трупного окоченения, о том, как по внешнему виду покойника определить срок смерти, и что сделать, чтобы узнать, от чего человек умер.
Все эти сведения были абсолютно неприменимы в боевых условиях, где лучшим свидетельством о смерти противника является контрольный выстрел в голову, а время, когда он умер, можно отсчитать по собственным часам.
Однако курс такой был, и я тоже посетил две или три лекции. Старичок рассказывал интересные, но совершенно ненужные вещи, и понимал это сам, но говорил, что жизнь может повернуться по-всякому, а знание лишним не бывает.
Ничего из его лекций я не помнил, а если бы даже и помнил, то не знаю, что бы мне это дало. Теперь уже не было никакой разницы, вчера или позавчера убили тетю Глашу, а в том, что ее убили, сомнений не было - на левой стороне, ближе к центру груди, расплылось большое кровяное пятно. Я нагнулся и понюхал
– Эй, есть кто живой!
– донеслось из сада.
– Гла-а-ша, ты где?
Я осторожно, стараясь не шуметь, выбрался из бани и замер, прислушиваясь.
– Спят они, - сказал другой голос, - на обратном пути зайдем.
Скрипнула калитка, опять повисла мертвая тишина.
«Хоть бы комар какой пролетел», - подумал я и выглянул из-за угла дома.
Улочка была пуста, и я вышел из сада. Возвращаться в дом и вытирать отпечатки пальцев смысла не имело. Я прожил тут без малого два дня и изрядно наследил на радость криминалистам. А в том, что похитители Светланы следов не оставили, можно было не сомневаться.
На пути к станции я опять никого не встретил, бабушка с бидоном парного молока дремала на лавочке у своего дома, и ничья собака лежала в пыли поперек дороги. Ни бабушка, ни собака меня не заметили.
Я проехал одну остановку, вылез в Можайской и пошел на могилу Наташки. Кто-то положил на могилу свежие цветы и несколько дешевых конфет-карамелек.
Позвонить Сергачеву, что ли, подумал я и сел на скамейку.
Наташка на фотографии весело смеялась, но глаза у нее были грустные.
– Потеряли мы Светланку, - сказал я фотографии, - украли ее плохие люди, не уберег я ее, прости…
Наташка продолжала с укоризной смотреть на меня, и я отвернулся.
А может, это Черных, его иезуитские игры, подумал я и вытащил из кармана телефон.
– Слушаю, - вальяжно ответил голос престолонаследника.
– Кастет говорит.
– А, Лешенька, - голос стал сладок и еще более ненавистен.
– Как наши дела, как операция?
– Светлана пропала!
– сказал я зло.
– Не твоих рук дело?
– Светлана?
– удивился Черных.
– Ах, эта… - Он помолчал.
– Я же тебе ее вернул, чего ты от меня хочешь?
– Пропала она, пропала, ты чего не понимаешь, что ли?
– Ну пропала, - вяло сказал Черных.
– Ты операцию-то сделал?
– Так, Черных, объясняю популярно, только для тебя… Почему я ввязался в эту твою байду с «Русским путем»?
– Почему?
– вопрос показался ему странным.
– Ради спасения России, будущего нации…
– Ради спасения Светланы и ее будущего, понял?
– Да, действительно. И чего же ты хочешь?
– Продолжаю популярно объяснять. Так как Светланы сейчас рядом со мной нет, то и резона сотрудничать с тобой я не вижу! Чао, как говорится, какао!
– Что?
– закричал Черных, - что ты сказал?
«Ага, пробрало», - подумал я, а вслух произнес жестким стальным голосом, так подходящим к моему новому лицу:
– Я сказал, что не вижу смысла в нашем дальнейшем сотрудничестве.
– Нет, это я понял, а потом?
– Потом?
– переспросил я.
– Потом - чао-какао.