Один Рё и два Бу

Гурьян Ольга Марковна

— Мои родители… — начал Дзюэмон и споткнулся о борозду, так что грязь всплеснула фонтаном и обрызгала его с ног до головы. Он утерся мокрым рукавом и невозмутимо продолжал: — Это правда, мои родители были дворяне — самураи. Но нельзя сказать, чтобы они были знатные. Отец всего-навсего ухаживал за княжеским соколом. А как случилось, что я чуть не убил моего господина и пришлось мне бежать, бросив отца на произвол судьбы, про это я не хочу рассказывать… — Дзюэмон замолчал, и дальше они брели уже молча, каждый погруженный в свои мысли.

А

Мурамори, возмущенный, думал: «Вот злодеи! Покушались на господина. Обокрали хозяина, бросили отца. А я ничего дурного не сделал, и мне приходится страдать из-за них. Хотел бы я знать, водятся пиявки в рисовом поле?»

Сколько времени они так блуждали в полях и куда они двигались — вперед, назад или по кругу, когда неожиданно они наткнулись в темноте на что-то вроде стены. Ощупью они пробрались вдоль нее и, загнув за угол, увидели, что это человеческое жилье, и что внутри мерцает слабый красноватый огонек. Дзюэмон открыл дверь и первым вошел.

Посреди низкой комнаты стояла глиняная жаровня, в которой горели сырые щепки и обломки сучьев. Но соломенная крыша протекала, капли дождя шипели на огне, и ветер, проникая сквозь дыры в стене, отклонял пламя в сторону, так что дым и пар смешались, и плохо было видно, и тяжело дышать, У жаровни, мрачно задумавшись, сидел мужчина, такой худой, что позвонки на его спине выступали грядой унылых холмов, а руки и ноги были подобны засохшим ветвям. С его плеч свисало истлевшее тряпье, расползшееся узкими полосами, будто водоросли, оставленные на берегу морским отливом.

При виде вошедших он поднял голову и уставился на них бессмысленным взглядом. Может быть, с ног до головы перемазанные черной грязью, они показались ему болотными чертями. Но, быстро опомнившись, он вежливо упал на колени, уперся ладонями в пол и поклонился. Дзюэмон ответил тем же, и Рокубэй, мгновенье поколебавшись, присоединился и нему.

Тут из темного угла выползла женщина, не то старая, не то молодая, ее волосы были обмотаны тряпкой, зубы не покрыты, как полагалось бы, черным лаком, а белые, как у дикого зверя. Она тотчас принялась хлопотать. Выкатила кадку, наполнила ее горячей водой и предложила гостям помыться. Собрала их одежду, чтобы выстирать и высушить ее.

Расстелила у стены циновку, чтобы они могли лечь и отдохнуть. При этом она униженно попросила прощения, что нет в доме хотя бы плаща без подкладки, чтобы было чем укрыться.

Затем она начала перебирать, встряхивать и перевертывать свои горшки и тыквенные бутылки. Из одной выпала засохшая сороконожка, наверно скончавшаяся там от голода. На дне другой она набрала горсть черного ячменя и бросила ее в котелок с водой.

— Для нас такая честь, что вы соизволили пожаловать, — сказала она. — А угостить вас нечем. Прошу не взыскать! Ведь даже в праздник не разрешено крестьянам испечь несколько лепешек или сварить лапшу. Возделываем мы рис, а сами не знаем, какой он на вкус. Мы рады бы подать хорошее угощение, но где его взять?..

— У меня

есть хорошее угощение! — перебил ее муж и засмеялся от удовольствия. — Немного, но хорошее. Уж не спрашивайте, где я его добыл! Ведь нам, крестьянам, запрещено варить сакэ. Говорят, что это непроизводительная трата зерна. Но у меня есть немного. — С этими словами он, оглядываясь через плечо, будто было там спрятано бесценное сокровище, порылся в темном углу комнаты и вытащил бутылочку, где на дне еще был остаток мутного сакэ, и с гордостью угостил Дзюэмона и Рокубэя. На закуску он достал серый кусок каменной соли и предложил пососать его.

Мурамори дали похлебку, он поел и лег спать.

Под утро он проснулся и увидел, что Рокубэй спит, а хозяин и Дзюэмон все еще сидят у потухшего костра и тихо беседуют.

Хозяин говорил:

— И когда с нас вторично потребовали налоги, мы собрались и составили просьбу помещику, чтобы отнесся милостиво к нашим слезам. Разве мы не люди и не созданы наподобие других людей? А между тем несем мы тяжелое бремя, ничего у нас нет. Того человека, который подал просьбу, распяли, и он умер в мученьях, а остальных помиловали. Но теперь снова требуют налог, и уже никто больше не решается просить из страха, что и его казнят.

— Я бы не стал просить, — сердито сказал Дзюэмон. — Я бы поджег поместье и всех бы там перебил — и господина и слуг.

— И об этом мы думали, — ответил хозяин. — Хотели взять колья и все вместе пойти требовать отмены этих несправедливых поборов. Но разве победишь кольями мечи?

— У меня есть двенадцать прекрасных мечей, — проговорил Дзюэмон. — Они бы пригодились. И есть у меня один меч — меч Муромасы. Довольно уж пил он кровь невинных людей. Я давно уж подумываю о том, чтобы омыть его и очистить, по самую рукоятку залив кровью жестоких властителей, которые терзают и мучают нас. Но уже светает. Пора нам уходить. Вставай, Рокубэй!

Рокубэй, ворча, поднялся. Мурамори вскочил и выглянул наружу. Дождь стал слабее, и в прорывах туч уже расширялись куски бледно-зеленого неба.

Хозяин пошел проводить гостей и указать дорогу, но, когда настало время благодарить и прощаться, Дзюэмон вдруг сказал:

— Я возвращаюсь в Эдо!

Рокубэй от удивления раскрыл рот, а Дзюэмон продолжал:

— У меня там двенадцать мечей, и я хочу отдать их этому доброму человеку, чтобы он и его товарищи могли добиться справедливости.

— Так пусть он сам пойдет и возьмет их, — сказал Рокубэй.

— Без меня ему их не найти — они хорошо спрятаны. К тому же есть среди них один, беспокойный в ножнах, требующий крови врага. Его я никому не дам. Сам возьму, чтобы заступиться за несчастных и угнетенных.

— Дурак! — сказал Рокубэй.

На этом они расстались, и Дзюэмон ушел в одну сторону, а Рокубэй с Мурамори в другую и направились к большой дороге Токайдо.

ХИТРОСТИ И ОБМАНЫ