Один в поле
Шрифт:
Волнение в рядах было долгим, гораздо более долгим.
— Удайся этот замысел нашему врагу, — продолжил Фогуту, — мне и другим честным офицерам бригады, вместе с вами, солдаты, проливающим кровь за мир и спокойствие в нашей стране, оставалось бы только застрелиться. Но я не желаю, солдаты, сдаваться! Приняв командование нашей славной бригадой, я принимаю и другое, не менее ответственное решение…
Он сделал паузу, и в наступившей тишине звук хрустнувшего у кого-то под ботинком камушка прозвучал как выстрел Какая-то радостная волна поднималась из глубины души каждого, стоящего на плацу, заставляла
— Мы выдвигаемся на Столицу, солдаты! — торжественно гремел голос командира. — Довольно терпеть издевательства и унижения! Это позорно для солдата — сидеть и ждать, как жертвенной овце, когда придут мясники и перережут глотку! Поддержанные другими частями, верными данной раз и навсегда присяге, мы железной метлой сметем окопавшихся в столицах выродков и их пособников!..
Солдаты больше не могли сдерживаться. Над четкими рядами вооруженных людей грянул гимн…
Колонна машин с размещенными там солдатами бригады ушла вниз, в предгорья, к городку со странным, режущим слух названием, как и все горские названия. Доррумобарруи. Гарнизон его полностью поддержал восставших, разоружил несогласных офицеров и примкнул к горно-егерской бригаде, уже названной Армией Возмездия. В опустевшем городке оставался только взвод Роя.
— Для вас, желторотики, особое задание, — пресек недовольство солдат в зародыше фельдфебель Набигобу.
Через несколько минут хмурые егеря уже выводили из обшарпанного домика с решеткой в единственном подслеповатом окошке — гарнизонной гауптвахты — разоруженных проверяющих без ремней и головных уборов и запихивали их поочередно в пыльный грузовик. Большинство шли сами, нехотя, но покорно, понимая, что они все и так обречены, а с проявившими неповиновение возиться не станут — слишком уж решительно были настроены те, кого они еще утром собирались смешать с грязью. Тащить под руки пришлось одного лишь генерала, упирающегося изо всех сил, то лепечущего про больную жену и дочерей, то просто рыдающего. Он прекратил сопротивляться, только когда Набигобу, плюнув на политесы, достал из кобуры пистолет — еще более устрашающий, чем «герцог», старомодный «маршал Ког» — и пригрозил «шлепнуть гниду на месте».
Грузовик, взрыкивая, укатил по дороге в горы, а оставшийся у опустевшей гауптвахты Рой спросил:
— Их расстреляют, господин Набигобу?
— Вот еще! — фыркнул старый вояка. — Руки марать такими слизняками. Отвезут подальше в горы, прикажут разуться, раздеться, поставят где-нибудь спиной к обрыву, затворами клацнут… Лейтенант зачитает приговор, чтобы, значит, полные штаны наложили, да пальнут поверх голов залпом. По крайней мере, капитан Фогуту именно так и распорядился. У кого сердчишко не сдюжит — вестимо, копыта отбросит. Тут уж ничего не попишешь. Слаб человек. Но не думаю — здоровенные жеребцы. Особенно генерал этот жирный. Я бы этого борова лично в расход пустил, да запретил господин капитан категорически. Благородство, вишь ли, проявил.
— А потом?
— Что потом? Пугнут да отпустят на все четыре стороны. Босиком, по камням до своих когда еще доберутся…
— А горцы?
—
— Господин Набигобу, — замялся Рой, — а нельзя было… вообще без этого обойтись?
— Без чего? — прищурился фельдфебель. — Ты, капрал, ври, да не завирайся. Ты еще не родился, даже в планах у родителей своих не стоял, а я уже с винтовкой под колючей проволокой ползал, штыком чучела соломенные пырял. Это война, понял? Мы ее первые залпы проморгали, думали, в покое нас оставят, дадут, как прежде, за страну кровь спокойно проливать, жизнь свою не жалеть. Ан, нет — добрались и до нас. Лишние мы этой власти, чужие. Хуже пасынков. Вот Отцы — да. Они сами нашей кости были, понимали, что солдату нужно…
— Излучение по два раза в день, чтобы гимны лучше пелись?
Фельдфебель, отвернувшись, докурил в два затяга сигарету, аккуратно затоптал тлеющий окурок и только после этого повернулся к Рою.
— Смотрю я на тебя, капрал, — вроде наш в доску. Из простой семьи, не из интеллигентов каких, на заводе танки клепал, повоевать успел, нюхнул пороха, кровянку пролил… А все равно — не такой какой-то. Будто не наш. Задумываешься все о чем-то… Гимны тебе не нравятся? Врешь. Сам видел, как ты орал со всеми, надсаживался. Скажешь, нет?
— Не скажу, — насупился Рой. — Но все равно, как-то…
— Ты думаешь, почему я тебя с ними не отправил? — мотнул фельдфебель головой в сторону дороги, над которой еще не осела пыль, поднятая колесами грузовика. — Конституцию твою душевную тонкую пожалел? Что там жалеть? В спектакле этом любой поучаствовать сможет — поверх голов пулять, это не самому под пулю становиться. Нет, капрал Гаал. Тебе другое предстоит.
Рой открыл рот, чтобы спросить, но не успел: из-за домов с ревом выскочил открытый автомобиль со скалящим зубы капитаном Фогуту за рулем.
— Едва вырвался, — отер он рукавом пыль с лица. — Гарнизон наш, колонна движется дальше. У нас от силы полчаса, чтобы решить все проблемы, а потом надо догонять. Как там наша расстрельная команда?
— Молодцом держались, — похвалил солдат Набигобу. — Никто и виду не подал. А столичные хлыщи раскисли. Генерала этого паркетного едва не по кускам в кузов затаскивали.
Где-то далеко-далеко, совсем нестрашно, треснул нестройный залп.
— Ну, вот и все, — потер руки капитан. — Думаю, они сюда заезжать не будут — сразу на Доррумобарруи рванут. Поторопимся.
Фельдфебель с капралом зашли в здание гауптвахты, где в отдельной камере, вольготно расположившись на нарах, полулежал давешний горец. Руки его были скованы наручниками, но они смотрелись игрушкой на толстенных — в голень Роя толщиной — запястьях великана. Казалось, стоит ему только шевельнуть руками, и стальные дужки, глубоко врезавшиеся в коричневую кожу, лопнут, будто гнилые бечевки. Несмотря на рост и стать, он показался Гаалу мальчишкой, охотно включившимся в новую для себя игру и не собирающимся пока нарушать не им установленных правил. Вот только, похоже, в этой игре нельзя будет крикнуть: «Чур, нещетово!» и прекратить ее, когда захочется…