Один
Шрифт:
Быстро темнело. С моря, клубясь, неслись облака, нависая над городом причудливыми громадами, диковинными чудищами и нелепо раздутыми фигурами людей и цветов.
Правитель отвлекся, гадая, что сулит небо, как восторженный клич взорвал толпу на сотни разверзшихся глоток.
Правитель глянул на помост. Избранником оказался невысокий веснушчатый паренек примерно возраста сына правителя.
Воины подняли жертву. Передавая из одних цепких рук в другие, опустили на плаху. Палачи завозились, связывая руки парня за спиной и опуская ему на голову мешок из сшитой в несколько слоев ткани.
Быстрая ночь глянула лунным
Правитель был достаточно наслышан о стремительности и беспощадности тех, кто сейчас в ночи скачет по направлению к городу. Еще не слышны топот копыт чужих коней, еще не один день пути отделяет врага от крепости, но правитель и сам не понимал, откуда эта уверенность и чувство потерянности, которые обручем стискивают сердце при взгляде на город. Правитель сжал челюсти так, что стало больно, пытаясь отогнать мрачные мысли: предчувствие поражения почти всегда – поражение.
Вдруг поднял голову, повернувшись к плахе. Шея от неудобного положения ныла тупой болью, – правитель который час сидел, не шелохнувшись, как было принято по обряду.
Он был слишком стар, чтобы лечить недуги. Но распухавшие по ночам суставы и скрипящие кости заставляли не забывать: не так уж много теперь отпущено, чтобы обращать на себя внимание.
Правитель сам отстроил этот город, привел людей, собрав по побережью бедняков из рыбачьих хижин. Не один год и десятки смертей – каждое бревнышко, каждый камень мостовой обильно политы кровавым потом тех, кто стоял у истоков. Тогда правитель был молод и зол – со всем тщеславием молодости он захотел и сумел построить свою империю. Теперь он частенько жалел, что не остался с лесными братьями, хотя, став правителем, позаботился, чтобы в живых не осталось ни одного из шайки, промышлявшей на проезжих дорогах и даже рисковавших грабануть слабо вооруженный кортеж.
И сотни раз задавался вопросом, не стал ли он простодушной жертвой старой лгуньи, явившейся перед ним как-то ночью, миновав сторожевые посты и не разбудив ни одну собаку.
Многие события жизни правителя подернулись пеплом, еще о больших вспоминать недосуг. Но тогда, когда, толкнув носком башмака, его разбудила седая ведьма, тогда, казалось, он в жизни не избавится от священного ужаса: кому из смертных доводилось зреть посланницу великого Одина?
Почему-то он поверил Старой Хане сразу и безоговорочно. Теперь, спустя столько событий и лет, правитель подозревал, что, предреки старуха не славу, богатство и власть, а болезни, нищету и убожество, он вряд ли бы принял дар богов с такой готовностью.
Он помнил даже запах полыни той ночью, терпкий и остающийся на губах горьковатым белым налетом. Старуха бормотала чуть слышно. Рядом вповалку беспробудно спали товарищи по набегам и пирам, а он внимал каждому слову. Или это только казалось?
Его спрашивали:
– Зачем ты сидишь в этой дыре, дурак?
И
– Посмотри, что за никчемные люди тебя окружают.
И разбойник, внезапно прозрев, почувствовал отвращение к грязным, давно немытым телам, пропитанным запахом дикого чеснока и прогорклого жира. С омерзением и брезгливостью он вглядывался в лица тех, с кем делил скудный кров, чаще всего под открытым небом и ради кого еще вчера готов был рискнуть жизнью. Тем более, жизнь ничего ценного и не представляла.
– Ты можешь большее! Ты сможешь подняться над всеми!
И он верил, что где-то там, в светлом Асгарде уготована ему отличная от прочих смертных участь.
– Погляди – и это будет твоим! – шамкала старуха.
И ночь, просветлев, в зыбком мареве приоткрыла краешек завесы. Перед разбойником стройными колоннами взметнулся ввысь белый город на берегу озера, любуясь споим отражением и воде. Дивные дворцы из неизвестного бело-кремового камня, украшенные лепкой и цветными витражами. Люди на площади, рослые и белокурые, беззаботные в знании своей красоты и превосходства. Девушка в синем платье, единственно украшенном ниткой жемчуга. Невиданные цветы, хотя разбойник до сего мига все растения на свете разделял на годные на корм лошадям и негодные. А тут он до рези в глазах вглядывался в пышную глянцевую изрезь листьев и небрежную грацию восковых растреп. Он задохнулся от незнакомого аромата и выдохнул спекшимися от жажды обладаний губами:
– Что? Что я должен? Какова плата? Старуха согласно наклонила голову, премерзко хихикнув.
Тающие звуки донесли:
– Платить будешь потом!
А на том месте, где стояла вещунья, остался черный блестящий шар, не отражавший скудный свет. Светлый город тоже исчез. Разбойник воровато оглянулся, пряча шар за пазуху.
– Ой, братцы, какой дивный сон мне привиделся, – потянулся и сел на траве младший брат правителя. – Видел тут старуху, она нашему Петеру такого наобещала, что слюнки текут. Особенно девка хороша! – и снова провалился в сон.
Разбойник наклонился над спящим, колеблясь: значит, старуха была на самом деле. И еще, значит, есть кто-то, кто видел его судьбу. С минуту рука шарила на поясном ремне. Потом разбойник скрипнул отвинчивающейся крышкой фляги. Пару капель прозрачной жидкости упало в ушную раковину брата. Юноша не проснулся, лишь перевернулся от холодной влаги на другой бок.
А разбойник, стараясь не шуршать песком, отполз в сторону и притворился. Сел лишь, когда вокруг брата загомонили голоса.
– Ну, что там еще? – пробурчал недовольно, стараясь, чтобы голос не дрогнул злорадством.
– Да вот, лихорадка у Олава.
Разбойник поспешно подхватился, вглядываясь в лицо брата. Видно, за годы, что носил он на поясе флягу, яд утратил часть силы – юноша отчаянно цеплялся бредом за ускользающую жизнь. Благо, в сознание не приходил. Хотя, кому бы в голову пришло учиненное старшим братом злодейство. Петер успокоился лишь тогда, когда, прометавшись в жару с неделю, Олав умер. Но до последней минуты, пока дыхание вырывалось с тихим свистом из легких брата, разбойник не находил себе места: в видениях Олава стоял белый город. Ни о чем ином он и не говорил. Но все, чем бредил юноша, так не походило на убогую и неприхотливую жизнь, что значения словам Олава разбойники не придавали.