Одиннадцать миллиметров
Шрифт:
— Не ори, всех перебудишь.
— Я не ору. Она разговаривает с тобой, как с дерьмом.
— Слушай, мы с ней про все договорились как-то. Там типа каникулы какие-то есть.
— И чего — они сюда примчатся на каникулы? В лучшем случае будут ждать, когда ты приедешь. Может, позвонят пару раз. Ты о Нинке думал?
— Нина обожает бабушку, — сказал я. — И деда. Она всегда ревела, когда мы от них уезжали.
— И что?
— Чувак, я не могу жить с Ниной в этой гребаной квартире. Не могу, понимаешь? Пускай она пока едет к ним. Пускай идет в эту гребаную школу. Сейчас так точно
— Не знаю, чувак, не знаю. Ты сказал ей, что вы увидитесь хрен знает когда?
— Да, сказал. Но это для нее ничего не значит. Ты же знаешь Нину. Она такой человек. Гладишь по голове — хорошо, не гладишь — ну и не надо.
— Купи себе второй мозг.
— Чего ты на меня наезжаешь-то?
— Потому что ты сейчас проебываешь свою жизнь.
— Спасибо, чувак.
— Я тебе все сказал.
— Я все услышал.
Я встал и налил себе чаю. Взял со стола обрез, положил его обратно на полку.
— Вить, — сказал я. — Мы полгода не виделись. Ты вообще сам себя слышишь? Ты слышишь, что ты говоришь?
— Мы не виделись полгода, потому что мы к вам с Алкой раз пятнадцать собирались заехать, а ты все время говорил: не сейчас.
— Чего ты несешь? Ты два месяца сидел в лесу.
— Сидел, да. Полтора месяца. Я, кстати, тебя тоже звал.
— Я туда, по-твоему, должен был с Ниной поехать? Там одни чертовы фашисты.
— Блядь, там нет ни одного фашиста. Там был целый лагерь. В этом году все официально. Я тебе тысячу раз говорил: ты можешь быть матерым фашистом, но, когда ты поднимаешь первого бойца, ты становишься человеком.
— Да, блин, конечно. А когда ты поднимаешь шмайсер?
— МП-40.
— Да по фигу.
— Если у тебя дома лежит МП-40, ты не становишься фашистом. Ты коллекционер. Я фашист?
— Я не знаю. У тебя дома лежит МП-40?
— Да иди ты к черту. Я в этом году поднял пятерых наших бойцов.
— И чего? Слушай, я все равно не поперся бы туда с Ниной. И один не поперся. О чем мы вообще говорим?
— О чем? Ты когда последний раз делал что-то?
— Я все время что-то делаю.
— Я имею в виду — ходил куда-то.
— Я все время хожу куда-то.
— В «Пятерочку», блядь, ты ходишь.
— Слушай, заебал, честно. Тебе, блин, вечно кажется, что ты знаешь, что кому нужно.
Он уставился на меня, потом махнул рукой:
— Давай чай пить, остынет.
— Ты меня ждешь? Наливай, у нищих слуг нет.
— У тебя есть что-нибудь сладенькое?
— Рулет маковый.
— Из фальшивого мака?
— Хрен знает.
— Давай свой дерьмовый рулет, — сказал Гутовский. — Давай.
Вот и все.
Когда они уехали, было почти светло. Уже в дверях Елена Александровна что-то говорила про документы, а я кивал.
— Ба, — сказала Нина. — Пошли, опоздаем.
— Не пошли, а пойдем, — сказал Гутовский.
— Пойдем, ба.
Со своим рюкзаком и в просторной кофте она была похожа на космонавта.
— Нина, ты, как космонавт, — сказал я.
— Пап, поцелуй меня, — сказала она.
Я нагнулся и поцеловал ее в холодное ухо.
— Ледышка, — сказал я.
— Не ледышка.
Гутовский показал пальцем на запястье. Пора.
— Позвоните, что долетели.
— Я
Гутовский взял сумки:
— Давай, ложись спать. Я наберу тебе вечерком.
Я кивнул и закрыл дверь. Пошел на кухню и включил радио. Сложил грязную посуду в раковину, выглянул в окно. Розовый свет заливал двор. В пять утра по радио вечно играет какое-то дерьмо. Я мыл посуду и сквозь шум воды слушал какое-то дерьмо. Я не хотел останавливаться, поэтому вымыл все, а потом насухо вытер все тарелки, стол и кафель. Рассортировал вилки, ложки, ножи. Надо спать, сказал я себе. Спать.
Я помню, о чем мы говорили в первый день. О сексе. Мы шли по улице. Она сказала: «Знаешь, о чем я сейчас думаю? Представляешь, мы все в какой-то момент занимаемся сексом в последний раз». Я немного стеснялся ее. «Никогда не думал об этом», — сказал я. «Да, в последний раз. Понимаешь, вот, например, люди живут вместе 30 лет. Последний секс у них был, скажем, в 60, а потом до самой смерти они живут вместе и ложатся в одну кровать или на один диван, но больше не занимаются сексом. Понимаешь? И они живут-живут, и какое-то время все еще помнят: вот, типа в прошлом сентябре мы занимались сексом в последний раз. А потом и это забывают. Но все равно они знают, что в их жизни уже был последний секс». Она улыбалась. Это было глупо и смешно. Глупый и смешной разговор. «Знаешь, — сказал я, — но у каждого из нас в жизни будет и последний стакан чая». «Чая! — крикнула она. — В том-то все и дело, что чая. Если ты любишь чай, то свой последний стакан ты выпьешь, может, за минуту до смерти. Но секс — это другое. Между твоим последним сексом и смертью может пройти куча времени».
Я взял с полки обрез. Смешно, но я был абсолютно уверен, что он не способен выстрелить, и вез его в багаже. Пограничник посмотрел на него, как на дурацкую игрушку. Потом его увидел Гутовский. Перебрал, смазал и пообещал найти патроны. Одиннадцать миллиметров, редкий калибр. Целясь в угол, я держал его на вытянутой руке. Вечно они крутят по радио это дерьмо. Я выключил приемник и пошел в Нинину комнату.
Через неделю или через две мы сидели у меня дома. На улице было темно, в комнате горел свет. Я хотел потушить его, но она схватила меня за руку. Она дурачилась. Ей было неловко, и она дурачилась. «Раздень меня», — сказала она. Мне тоже было неловко. «Давай погасим свет», — сказал я. Мои руки были на ее груди. «Не, не будем, — сказала она. — На самом деле я тигр. Я хочу, чтобы ты раздел меня и увидел эти дурацкие полоски».
В Нининой комнате был беспорядок, в воздухе плыла пыль. Пару дней назад Елена Александровна начинала прибираться, но бросила. Я снял с подоконника ящик с игрушками. Нина не взяла с собой почти ничего. Только космический корабль из шоколадного яйца и тот дурацкий жетон от игрового автомата. Вишенка в круге. Я поставил ящик на пол. Что-то покупали мы со Светой, что-то дарили, что-то появилось само собой. Никто никогда не скажет, откуда у детей все эти игрушки. Я вынимал игрушки из ящика и складывал рядом. На самом дне, среди листьев и открыток, я нашел полоску бумаги, раскрашенную фломастерами. «Сергей Николаич, визитка».