Одиннадцать случаев…(Повесть)
Шрифт:
Вечером Краус повел Давлеканова на «маленькую ярмарку». Костров отказался — ему нужно было готовиться к докладу.
Шумная, пестрая, уютная маленькая ярмарка! Кто встречает вас на маленькой ярмарке? Дамы в турнюрах и перьях. Мужчины в котелках, с усиками. Они нарисованы на балаганах. Они из прошлого века! А что это грохочет и крутится? Американские горы! Они оснащены новейшей техникой, они из сегодняшнего дня! Пожалуйста, вы можете получить сразу сто удовольствий! Вас будут вертеть, швырять, подбрасывать, переворачивать вниз головой с одновременной боковой качкой.
Тут был светящийся скелет в галерее ужасов, который огрел Давлеканова палкой по спине.
Вечером накануне отъезда Кострова и Давлеканова «сестры-кармелитки» устроили прощальный ужин. Снова был зажжен камин, снова стояли в вазах цветы.
— Я желаю вам счастья! — Фрау Берта положила руку на рукав Давлеканова. — Я желаю вам полной удачи в вашем деле. Да, да, у вас все будет хорошо! — Она посмотрела на него необыкновенно добро и радостно.
«Святая душа! — подумал Давлеканов. — Если бы ты могла, ты сварила бы мне силовой клей в своей кастрюльке с риском взорваться вместе с кухней».
Прощаясь с сестрами, Давлеканов и Костров подарили им сувениры из Москвы. Фрау Берта и фрау Грета разложили перед ними свои рукоделия. Это были футляры для гребенок и закладки для книг с вышитыми на них цветочками и изречениями.
— А вот это вашей супруге! — Фрау Берта протянула Давлеканову голубое сердечко на тонкой цепочке.
Низко склонившись, он поцеловал большую, побелевшую от воды и соды, с распухшими суставами руку фрау Берты. Она поцеловала его в голову.
За пять минут до отхода поезда Давлеканов и Костров вошли в вагон. В купе, с высокой картонной коробкой, стоял Краус. Его лицо было красным, он обмахивался платком.
— Это?.. — Давлеканов показал на коробку.
— Это! — кивнул Краус. Он пыхтел, как чайник, который вскипел окончательно.
Давлеканов не успел ничего сказать, поезд тронулся, Краус выбежал из вагона…
Давлеканов молча ел бифштекс, поглядывая на Кострова. Он видел Крауса, видел коробку, что же он ничего не спросит?
А Костров не обращал на Давлеканова никакого внимания. Он ел и пил с большим удовольствием.
— А знаете, я очень благодарен вам и Краусу… — неожиданно сказал он.
— За что же?
— За то, что вы оба открыли передо мной совершенно неизвестный мне мир. Я говорю о марках. Я думал, Мишка мой собирает марки, наверное, это детская игра. И мне в голову не могло прийти, что в этом мире среди взрослых разыгрываются такие страсти! Нет, подумать только! — И Костров снова уткнулся в тарелку.
Костров покончил с бифштексом, щелкнул зажигалкой. Настроение у него было самое благодушное.
— Да, —
— И нашли?!
— И нашел. Теперь с вас магарыч — марки моему Мишке!
14
Я видела их сама
— Дорогая, это я! — сказал мне брат по телефону. — Приходи, попереживаем вчерашнее!
А вчера было вот что: брат пригласил своих товарищей по институту поужинать с ним в ресторане и отметить два события — выход в свет его книги о клеях (итог многолетней работы) и защиту по этой книге докторской диссертации. И вот перед гостями предстал новенький, только что вылупившийся доктор наук с молодой, в темно-красном, зернистом переплете, толстой книгой в руках.
— Я никого тебе не буду называть! — сказал он мне накануне. — Сама должна догадаться, кто — кто.
Кострова я узнала сразу. Только он показался мне очень большим. По рассказам брата я представляла себе его поменьше.
Детское простодушие в соединении с неприступной безукоризненностью было главным обаянием Кострова.
— С ним, наверное, непросто! — говорила я брату, сидя в его комнате возле круглого столика. — Со всеми мил, любезен, а дистанцию держит.
— Дистанция, дистанция! Юмора у него нет!
Танюша в крохотном фартучке появилась в дверях.
— Я при нем рассказала анекдот, все захохотали, а он пожал плечами и отошел.
— Воображаю твой анекдот!
— Очень смешно: про то, как дамский портной…
— Ну, довольно, довольно…
— А без юмора это не мужчина! — Танюша исчезла.
— Эрнеста Эрнестовича я узнала, но с маленькой заминкой. Подходит ко мне седой, краснолицый, плотный мужчина и говорит: «А мы с вами когда-то в теннис сражались!» И вдруг я вспомнила: смуглый, черноволосый, в руках теннисная ракетка…
— Ну, это легко, ты его все-таки раньше знала, да он еще про теннис напомнил, а вот Федосеенко ты не узнала!
— А, это тот, который говорил, что по тебе можно часы проверять? Я как-то не думала, что он такой черный, и про усы ты мне не говорил… А зато какую я трудную загадку-то отгадала, а?
— Ну, тут уж ты была на высоте! Тут уж ты была просто мадам Пинкертон!
А дело было так.
Когда я вошла в небольшой уютный зал ресторана, многие уже собрались. Брат помахал мне рукой, он стоя разговаривал с каким-то брюнетом. Танюша, очень эффектная, в костюме с зелеными искрами, с пышной прической, занимала разговорами сразу двух дам, живо поворачиваясь то к одной, то к другой. Куда же мне сесть? Вон мелькнула знакомая светлая голова Бориса Ивановича. Милый он, Борис Иванович, у него такая манера — все время наклонять голову то к одному плечу, то к другому. Это у него от веселости и от застенчивости. А волосы при этом распадаются, и он загребает их пятерней обратно. Лицо у него, в общем-то неказистое, нос очень широкий, но такое приятное… Я только подняла руку, чтобы помахать ему и сесть рядом, как брат окликнул меня: