Одиннадцатый цикл
Шрифт:
Со звона Утреннего Колокола минуло по меркам смертных три дня – и все три дня Семя почти неотрывно сосало ветвь, что сочилась живицей, как грудь молоком. Тело его вытягивалось, набирая массу и наращивая силу в сухих мышцах.
В какое загадочное царство его исторгло. Среди извитых катакомб и коридоров утеса Морниар копошилось живое безумие; то и дело волной накатывал бесплотный топот грузных, как бревна, ног, пролетая мимо, растворяясь в дали.
Семя сопровождала Дева-Матерь – гибкое и высокое существо в облачении из эфемерной тени, подернутой мерцанием
Слои необъятных одежд раздвинулись, и из недр выпросталась еще одна бескровная сухая рука с фонарем. Луч светил странно, будто расталкивая оцепенелые тени, что перевивались вокруг него в причудливой пляске.
Длинные ходы подчас обрывались резкими провалами, что сбивало с толку, не давая отличить верх от низа. Путь было не запомнить; он сводил с ума, однако Дева-Матерь не терялась в коридорах ни на секунду – и по пятам за ней шло Семя.
Зерубы бродили по этому лабиринту словно во сне. Неприкаянными духами бесцельно парили тени, словно отклеившись от стен, на которые их отбросило.
Здесь мокро шлепала плоть, выли, звучно стенали – так, как стенал бы горюющий великан. Здесь даже Безмолвие обладало голосом и нашептывало в уши из сумрака за спиной.
Раз, второй, третий неведомые сущности испытывали, ощупывали Семя. Зала сменялась залой. Где-то на монаршего отпрыска извергли поток света из отверстых пастей. Где-то зеруб с вороньей головой запустил ему пальцы в серебряные пряди, и те вдруг заострились, напряглись, порезали руки белыми молниями. Зеруб равнодушно наблюдал, как бисеринки крови из порезов, вопреки силе тяжести, капают вверх.
Все отметили необычные свойства волос. Еще они становились гибкими и острыми, точно проволочные пилы, и тело вторило им: то дубело тверже стали, то гнулось, словно гуттаперчевое.
В конце концов вороны хитрой наружности заключили так:
– Крепкое и здоровое тело. Не то что у Кэйлу. Но нет воли. Глаза пусты и бездушны, таят в себе нетронутый туман Нифа. Большие возможности. Много сил после живицы. Можно положиться.
И вся стая каркнула в безликом единодушии.
И вновь устремилось Семя по петляющим ходам, по обширным коридорам, в которых Дева-Матерь казалась меньше. Прошли через неприглядные с первого взгляда двойные двери на круглую песчаную арену.
Вверх, покуда хватало глаз, взметался каскад балконов, а за балюстрадами виднелись самые загадочные из местных обитателей – Владыки. Даже просто уловить их черты, наметить глазом контуры несуразных тел уже было нелегкой задачей.
Нагое Семя с любопытством взирало на них снизу вверх, как вдруг раздался голос.
– Узрите одиннадцатое Семя, о собратья Владыки, и возликуйте, – произнес некто безголовый в мантии, на которой шевелились фантасмагорические
Тут из-под его воротника возникли три бескостных руки-щупальца, как три головы гидры. Одну ладонь перечерчивал рот – из него и доносились слова, – другая сжимала большой глаз, устремивший на Семя пронзительный взгляд. Остальные конечности извивались в воздухе змеями.
– Возликуйте, ибо кровь властелина вашего породила новое Семя! Возликуй, мой властелин, ибо ты узрел свое чадо!
Семя возвело глаза на, по-видимому, своего отца, но увидело лишь клочки его ипостаси. Верховный Владыка был укутан тенями, как человек – шарфом: проглядывали из-за них одни лишь загнутые рога да неровные зубцы короны поверх сгорбленного силуэта, выдающего его иссушенную вековечную наружность. Длинные пальцы морщинистой руки обхватывали перекрученный посох. Одеяние Верховного Владыки покрывали текучие чернильные пятна, плывущие по темно-синей ткани, как по воде.
Но ярче всего было око, что играло за сумрачной занавесью светом далекого солнца, протягивая лентами по краям золотые лучи.
– Утренний Колокол возгласил о тебе, чадо крови моей, изнова порожденном, без греха, без страсти, без алкания. Ты станешь сосудом дня грядущего. – Голос властелина напоминал древесный скрип – спокойный, тягучий. Слова были исполнены весом веков. – Полым сосудом, кой сразит невиданное зло и не преступит порога двенадцатого Цикла.
Семя выгнуло шею. Балконы до самой вышины запрудило порождениями неописуемого обличья – и все устремили на него древние свои глаза.
– Однако же, кровь моя, Семя мое, прежде изволь доказать силу, ибо нелегка будет стезя твоя. – Верховный Владыка подал знак рукой, и под струящийся ниоткуда свет кто-то вышел. – Белый Ястреб, первый из стражи моей, добудь главу чада моего, – грянул он без колебаний.
Белый Ястреб мгновенно перескочил балюстраду и спрыгнул на песок с подлинным птичьим, под стать облику и имени, изяществом. Он руками в латных перчатках снял шлем, обнажая неотразимую белую ястребиную голову с хищными глазами, смотрящими вперед.
– Я польщен, одиннадцатое Семя, – коротко поклонился воитель. Голос, выражение – все было таким, словно он спит.
Семя поглядело в ответ молча, отрешенно, будто и не замечая никакого Белого Ястреба.
Зеруб надел шлем и звонко обнажил меч с безупречным длинным стальным клинком, столь же лучезарным, как доспех в филигранных орнаментах.
– Бейся во всю силу, – призвал он. – Я не хочу, чтобы мир еще тысячу лет прозябал в мучениях.
Миг – и Ястреб разит. Воитель спикировал на добычу, вскрикнул хищной птицей, готовой терзать плоть когтями. Семя гнулось, скручивалось, словно веревочный человечек, едва уворачиваясь от мельтешащей стали. Отпрыгивало, увиливало, не отвечая на выпады. Его метало из стороны в сторону – бессознательно, как серебряную травинку на ветру.