Одиночество

Вирта Николай Евгеньевич

— Брось баловаться! — прикрикнул Листрат и зачерпнул ложкой кашу. — Ну, брось, говорю, сам стрелять умею.

Мать, онемевшая в первое мгновение, ахнула, потом вскочила, забегала, захлопотала, заулыбалась, и по бледным щекам снова потекли слезы.

— Леня, Лешенька, Ленечка!.. Господи, вот и съехались соколы, вот и вместе. Раздевайся, сынок. Он не тронет, Листратка-то. Ты не тронь его, Листратушка. Не тронешь ведь, а?

Она то умоляюще смотрела на Листрата, то дергала за поддевку

младшего — розовощекого, безусого Лешку, то принималась дрожащими руками расстегивать его пояс и опять бежала к Листрату.

Листрат вытер усы, посмотрел сурово на брата.

— Ну, чего стал? Садись. Поди, есть хочешь? Вот кстати и гостя к обеду принесло. Не стреляться же нам с тобой в избе. И так еле держится.

Лешка недоверчиво глянул на брата, торопливо сбросил шапку, сунул в кобуру револьвер и обратился к матери:

— Вот встреча, елки зеленые! Ну что ж, теперь бы выпить?

— Припасла, припасла бутылочку, — прохрипела Аксинья.

— Ты что же, — спросил Листрат, — лошадь мою не видал, что ли?

— Нет, кобылу позади избы привязал.

— Ишь ты, сукин сын, — нахмурился Листрат, — сам в избу, а лошадь на холоде… Поди, она тоже жрать хочет… Ну, сиди, сиди! — крикнул он, видя, что Лешка поднимается. — Я в хлев ее поставлю. Овса-то нет?

— Мы у мужиков овес не грабим, это ваше дело грабить. Мы мужика не трогаем.

Лешка зло скривил рот, а Листрат усмехнулся:

— Ну, не ерепенься, защитник мужицкий! А овса нам, между прочим, выдали. — И вышел из избы.

— Вот так принесло меня, — вслух подумал Лешка. — Ну, добром нам не разъехаться.

— Ничего, ничего, Ленюшка, я ему скажу, Листратке-то, я ему прикажу, он не тронет, — успокаивала мать.

Лешка разделся, одернул вышитую петухами рубаху, расчесал перед осколком зеркала русые кудри, покосился на небрежно оставленный Листратом браунинг, вынул из кобуры паршивенький «смит-вессон» и сунул его в карман кожаных галифе. Когда Листрат вошел в избу, Лешка глотал щи, на столе стойла бутылка самогона, а мать крошила в Миску соленые огурцы.

— Хорошая у тебя лошадь, — сказал Листрат, согревая у печки закоченевшие руки. — Давно ходит?

— С осени. В разведке под Сампуром был, одного вашего хлопнул. Так с седлом и перешла. Засекается только.

— Хорошая кобыла, — повторил Листрат и, скользнув взглядом по Лешкиной фигуре, заметил: — Красуемся все, защитник? Тебя, что же, мужики просили их защищать, или ты по своей воле?

Лешка, краснея, ответил:

— Мы свободу мужику добываем.

— Ишь ты, — усмехнулся Листрат, — тоже, стало быть, за свободу? Скажи, пожалуйста, как сошлось: и ты мужику свободу добываешь, и я тоже. И бьем Друг Друга. Как же это выходит?

Лешка не нашелся, что сказать.

—

Так, Леша. В каких же ты чинах у Антонова состоишь, какая у тебя бандитская должность?

— Ты потише! Насчет бандитов дело темное. В Вохре я, — облизывая ложку, заносчиво отвечал Лешка. — У нас начальство крепкое, не то что у вас. Наш командир — Сторожев, Петр Иванович. У него и служу.

— Так. У старого хозяина, стало быть? Все хозяев себе ищешь, никак не можешь без хозяина обойтись, а?

Лешка опять смолчал. Листрата разбирала злоба.

— Ты сказал: за свободу бьешься. Вы что же, и Петру Ивановичу свободу заодно завоевываете? Чтоб, значит, вместо трех работников четырех нанял, а мы к нему опять в холуи?

Мать торопливо, точно боясь, что ее не дослушают, стала жаловаться, что Петр Иванович дал ей муки пятнадцать пудов за Алешкино услужение, и мука-то затхлая, а теперь дня не пройдет, чтобы не упомянул про долг и не посрамил ее нехорошими словами.

Лешку залило пламенем, а Листрат только шевельнул бровью да посмотрел сбоку на брата.

— Ну, выпьем, что ли? — сказал он сурово. — Выпьем за свободу, брат, а? Пес с ней, как говорится, какая она на данный момент, красная или зеленая.

Лешка нацедил в мутные граненые стаканы самогона. Листрат понюхал содержимое, потом, закинув голову, выпил крепкую пахучую жидкость и положил в рот кусочек огурца.

— Здорово ты пьешь! — восхищенно сказал Лешка.

— Привычка, — подмигнул Листрат. — Недаром в Царицыне шесть лет в слесарях был. В Царицыне люди здорово пить умели. Пыль-то там в глотку пластом ложится, вот ее и отмачивают. Там, брат, и пить умеют и воевать умеют.

Братья помолчали.

— А зря ты со мной в Царицын не поехал, — продолжал Листрат. — Право слово, зря. Побывал бы ты в Царицыне года два назад осенью, увидал бы настоящих людей. Там, брат, у нас Сталин был, вот голова человек, железный человек, умница. Против Сталина ваши Антоновы — дрянь, тьфу! А теперь Ленин в Тамбов комиссара особого назначения товарища Антонова-Овсеенко послал. Этот большого ума человек! Вот погоди, возьмется он за ваших хозяев, камня на камне не оставит! Он, брат, армии громил, а ваше кулачье в три счета перетряхнет. Эх вы, тюхи да матюхи!

Лешке хотелось ответить что-нибудь обидное, такое, что бы рассердило Листрата, взорвало его. Он прищурился, скривил рот в усмешечку, но обидных слов не находилось.

— За нас народ стоит, — пробормотал он. — И мы за народ. Мы за землю воюем. Вот.

Листрат захохотал.

— Скажи, пожалуйста, — шумно сказал он. — Петру Ивановичу землю отвоевывает!

— Всем мужикам, — нахмурился Лешка. — Вы у мужиков землю взяли да совхозам отдали!