Одиночка
Шрифт:
Опустив руку, тетя Гуля поднимает на меня рассеянный взгляд, и я с ужасом обнаруживаю, что на ее лбу алеет огромная ссадина. Либо упала, либо врезалась во что-то. Сильно, потому что по лицу течет кровь.
Меня мать Адиля явно не узнаёт: в глазах сплошная растерянность.
— Ты знаешь моего Адиля? — жалобно спрашивает она. — Я его жду. Он за лекарствами поехал.
— Да, я его знаю. Мы с ним… дружим. — Присев на корточки, я сжимаю ее руки. Они ледяные. — Давайте в квартиру вернемся, апа? Здесь холодно.
— Нет, — упрямо мотает она головой. — Адиль
Не имею ни малейшего понятия, почему ее болезнь настолько меня пробирает. Эту женщину я почти не знаю, а с ее сыном мы встречались очень давно. Скинув куртку, набрасываю тете Гуле на плечи. Ну что я за дура. Нужно было взять второй пирог.
— А квартиру-то вы закрыли, апа?
Активно переминаюсь с ноги на ногу, старательно подавляя нарастающее лязганье зубов. Я дважды идиотка, потому что не взяла номер Адиля. С радостью взяла бы сейчас, да только Роберт не берет трубку.
— Закрыла конечно, — без эмоций отзывается мать Адиля, глядя себе под ноги. — Помню, что закрывала… У меня в последнее время голова странная… Не нравлюсь я себе… И Адиль переживает.
Я не знаю, что ей ответить. Слишком больно. Наверное, лучше сойти с ума окончательно, чем застрять между сумасшествием и нормальностью. Потому что нормальность, увы, предполагает способность испытывать бессилие и чувство вины.
— А ты его откуда знаешь? — Тетя Гуля вполне осмысленно фокусируется на мне и одергивает полы куртки. — Моего Адиля.
— До его отъезда мы дружили, — не удержавшись от легкой улыбки, отвечаю я. — Потом потерялись.
— Да, он надолго уехал. Но звонил мне постоянно и денег присылал… — Ее взгляд наливается вызовом, а голос непривычно твердеет: — Он хороший сын.
Я киваю:
— Не сомневаюсь. Адиль очень вас любит.
Тетя Гуля моргает и, будто успокоив себя тем, что я не пытаюсь с ней спорить, снова смотрит вниз. Кровь наконец перестала сочиться из ее раны, бурая дорожка замерла на щеке.
— Ему просто нужно было уехать… Он так мне и говорил: «Эни, мне надо». А я кто такая, чтобы ему указывать? Значит, действительно нужно было… Люди любят языками трепать… Разве он плохой сын, если хотел устроить свою жизнь?
В глазах щиплет так сильно, что я забываю о холоде и дрожи в теле. Да, людям нравится трепать языками настолько, что они не гнушаются ранить любовь матери. А она, конечно, его защищала. Именно поэтому сейчас хочется плакать. Этой женщине приходилось тратить последние силы на тех, кто якобы желал ей добра.
— А вот и улым мой подъехал. — На лице тети Гули расцветает счастливая улыбка, взгляд теплеет. — Я же говорила, что дождусь. Он обещал, что недолго.
Повернувшись, я впиваюсь глазами в черный (ну конечно же. — Прим. автора) седан, остановившийся прямо возле подъезда. Машина преграждает путь пешеходам, но едва ли сейчас Адиля можно за это винить. Он выходит из машины, громко шарахнув дверью, и спешно идет к нам. В руках зажат пакет с логотипом аптеки, означающий, что его мать ничего не напутала. Адиль действительно
Едва ли ему нужно объяснять, что тут произошло: его мать с ссадиной на лбу сидит в чужой одежде, и рядом я, пританцовывающая на месте с синими от холода губами.
На ходу снимая с себя ветровку, он подлетает к матери, сдергивает с нее мою куртку, которую тут же, не глядя набрасывает мне на плечи. Первый порыв — возмутиться такой небрежностью, но потом понимаю: ни к чему. Скорее всего, Адиль не может позволить мне стоять раздетой.
— Ты что здесь забыла, эни? — Присев на корточки, совсем как я недавно, он кутает мать в ветровку.
Его голос грубый, глухой, но в эту секунду я точно знаю, что Адиль не злится, а волнуется за нее.
— У тебя кровь течет… Где ты ударилась? — И тихо, зло: — Блядь, ведь на полчаса отлучился.
— Мне дома страшно стало, и я захотела тебя здесь дождаться. — Тетя Гуля, поморщившись, трогает лоб и растерянно мямлит: — Я, кажется, упала.
— Надо обработать рану, — не выдержав, вмешиваюсь я. — Пока не промоешь, сложно понять, насколько она глубокая. Из-за лекарств трофика тканей может быть ослаблена… — Смутившись от того, что слишком явно включила врача, быстро заканчиваю: — Перекись или спирт есть?
Адиль подхватывает мать под руки и заставляет подняться. На меня по-прежнему не смотрит. Как я очутилась рядом с его матерью, его, конечно, тоже не интересует.
— Не знаю. Если не найдется, я съезжу в аптеку.
Посчитав это согласием на принятие помощи, я захожу в подъезд следом с ними. Уже знаю, что пирог с творогом, болтающийся в пакете, к отцу не попадет. Надо по крайней мере не забыть занести ему конверт.
— Это подойдет? — Адиль, остановившийся в дверях туалета, держит в руке наполовину пустой флакон хлоргексидина и бинт.
Я осторожно закалываю волосы его матери найденной заколкой и, развернув ее к себе лицом, оглядываю рассечение. На первый взгляд, не слишком глубокое, а значит, вполне возможно, не придется везти ее в больницу.
— Поищи еще ватные диски, если не сложно. И бактерицидный пластырь. Он точно понадобится, поэтому, если не найдешь, придется еще раз ехать в аптеку.
Тетя Гуля морщится от света потолочной лампы, бьющей ей в глаза, но возражать или отворачиваться не пытается.
— Не вспомнили, где ударились, апа? — ласково уточняю, вытирая бурые подтеки с ее лица мокрой салфеткой.
— Вроде бы, когда дверь открывала, — отвечает она и тихонько шипит, когда я дотрагиваюсь до края раны. — Неуклюжая я очень, кызым. И забывчивая такая стала… Пять минут пройдет, а я уже плохо помню, что было.
— Такое бывает иногда. Вы лекарства, главное, пейте. Они помогают…
— Держи, — негромко звучит надо мной.
Повернув голову, упираюсь взглядом в татуированную кисть, в которой зажата туба с ватными дисками. Выше смотреть не решаюсь — просто беру.
— Пластырь сейчас привезу, — голос Адиля удаляется, следом громко хлопает входная дверь.