Одиночное плавание
Шрифт:
Я думал, Василике будет неловко, а она подошла как ни в чем не бывало, присела, раздула уголек, бросила в него клок сена из подушки, три хворостинки.
Робкое пламя лизнуло дно закопченного чайника.
– Так значит, ты меня в уголовники записала?
– Ага. Я тебя раньше видела. Портрет твой на автобусной станции висел. В Онгудае. «Их разыскивает милиция». В точности похож.
– Все мы на кого-нибудь похожи…
– А вчера Матвей сказал, что ты человека убил…
– Так это он тебя послал?!
– Он не знает. Он, наоборот, велел, чтобы никто про тебя ни гугу! Гость в таборе - разве
– Василика явно передергивала старика. Даже руками всплеснула от напускного испуга.
– Под одним шатром спим! Из одного котла едим…
– Значит, ты сама?
– Сама!-она это даже с гордостью подтвердила.
– Я не шатровая. Я в школе десять лет училась. Комсомолкой была.
– Почему была?
– На учет не встала. Выбыла.
Мир стоит не на трех слонах. Он висит на канцелярской скрепке. Айсберги пронумерованы из краскопультов. Орлы окольцованы, и номера их внесены в реестры. звёзды, созвездия, галактики расписаны в астрономические гроссбухи. Цыганки поставлены на комсомольский учет…
Какого черта я здесь? Я никогда не бредил цыганщиной. Ни разу в жизни не был в «Ромэне»…
Захотелось пожить с людьми «дикой воли». Но какая у них воля?! Идут по маршруту, и все дела их зависят от таких же бумажек, с такими же лиловыми печатями и с такими же неразборчивыми подписями, что и у меня в кармане.
Зря не уехал на мотоцикле. Дядя на кордоне заждался: с бутылок пыль вытирает. Какие настойки у него! На облепиховых почках. Эликсиры, бальзамы. Нектары. Он писал мне письма на подводную лодку, а я читал их в кают-компании вслух. Зной, пот, соль, железо - и вдруг: «А яблоки нонче знатные уродились. По фунту и боле. Как сахар, на зубах колются… А вечор доили лосиху, что подранком в хлев взяли. Не молоко, а сгущенные сливки… На можжевеловой горе теперь дикобразы живут. Колючки что прутья, туески плести можно. Заварил на осень бочонок пива из настоя душицы, кукурузных рылец и янтака… Как приедешь…- ужо постучим ендовой…»
После этих писем у нас трое мотористов, уйдя в запас, поступили в лесоводческий техникум, а торпедный электрик и гидроакустик - в зооветеринарный.
Если на кордон ехать, то лучше сейчас выбираться. Все спят, без лишних объяснений… Рубаху с телогрейкой на обратном пути верну. В Бийске через цыган передам…
Василика поставила передо мной кружку с чаем, тронула за колено:
– Пей. Остынет.
Василика потягивает Матвееву трубочку, щурит глаз на огонь сквозь красный янтарь.
– Ты про цыганский корень «ман» слышал?
– спрашивает она.
– Про «золотой корень» слышал, А про «ман»…
– Цыц!-Василика прижимает к губам скрещённые пальцы. Она опасливо заглядывает в палатку, хотя и отсюда слышно: Матвей храпит, как бульдозер, - раскатисто и мощно. Заливистым звоном дисковой пилы вторит ему Алексей. Настя заполняет паузы мерным жужжанием, будто в ноздре у нее застряла большая муха.
Убедившись, что нас никто не слышит, Василика отводит меня к коновязи.
– «Ман» - во сто раз сильнее «золотого корня» и в десять - женьшеня. За него убить могут и тебя, и меня! Понял?!
– Меня-то за что?
– А за то, что ты его видел.
– Я его не видел.
– Ты его увидишь через три дня!
Василика опять оглянулась на палатку, и мне стало смешно:
За чаем она ни словом не обмолвилась о «мане», а сообщила Матвею, что хочет съездить со мной в сельпо, до которого уже всего-навсего сутки конного хода. Матвей одобрительно закивал бородой: чай, соль, мука на исходе. «Плиска» тоже. Самое время. Сейчас они вполне обойдутся без нас: загон большой и крепкий. А с загоном да овчаркой и сосунок Яшка с отарой управится.
Настя завернула в крапивные листья кус баранины, сунула в переметную суму две «марикле» - ржаные лепешки - и мешочек с сушеным боярышником для заварки.
Коней из небольшого табуна выбирали себе сами. Мне. приглянулся рослый жеребец цвета пожухлой хвои, весь исштемпелёванный клеймами, словно конверт, не нашедший адресата. Последнее тавро, выжженное жидким азотом на бедре, являло номер проекта нашей подводной лодки - «641». Я подошел и провел рукой по коротко стриженой гриве (она придавала коню вид хулигана, только что отсидевшего пятнадцать суток). Конечно же, ему это не понравилось, и жеребец угрожающе повернулся ко мне задом. Мощные катапульты ног, подбитых острым железом, недвусмысленно напряглись. Я отпрянул, но выбор свой сделал.
– Как его зовут?
– спросил я Василику.
– Серко, - не задумываясь окрестила его та.
– А твоего?
– Гнедко. У нас каждого второго коня зовут Серко, а каждого первого - Гнедко.
– А как вообще по-цыгански «конь»?
– Грай.
– Отлично. Пусть мой будет Граем.
– Пусть, - согласилась Василика. Ноздри у Грая изящны, как эфы - прорези в скрипичной деке; рыжие уши с чёрной каемкой; глаза с фиолетовой поволокой и такие огромные, блестящие, что, глядя в них, можно бриться.
Алексей вызвался было нас провожать, но вовремя вспомнил о чирье, который выскочил там, «где самому не видно, а показать стыдно».
Не успели мы проехать и часа, как сзади послышалась торопливая дробь копыт. Матвей догонял нас на взмыленном коне.
– Деньги забыли, олухи!
– кричал он, размахивая драным портмоне.
– Пентюх и пентюшка!
Василика прикусила губу: обман чуть не раскрылся. Во всяком случае, потом будет трудно оправдаться, почему мы вернулись из «сельпо» с пустыми руками. Если мы всерьез собирались за покупками, то почему не подумали о деньгах?
И тут я понял, что Василика меня не разыгрывала: мы действительно едем за запретным для иноплеменников цыганским корнем «ман», и Василика, несмотря на свой городской лоск, побаивалась и гнева старших, и тех таинственных сил, которые охраняли корень.
Матвей ускакал, брезгливо ворча, и долго ещё было слышно, как мерин его звонко екал селезёнкой…
4.
Горы в этом краю Алтая остроконечны, как чумы. С мельничным шумом ныряет по ущельям Катунь. Стремнина несет бревно с такой скоростью, что кажется - на крутом повороте вот-вот сорвется с волны тяжелая лесина, опишет плавную дугу и вонзится в прибрежную сопку, как копье.