Одинокие велосипедисты
Шрифт:
Граф Томо трясся на сиденье, сонно глядя в вечернее окно. В тахрабусе почти не было пассажиров, только позади него ехали двое. Они шептались так настороженно, что невольно привлекли внимание Томо. Не оборачиваясь, граф слушал этот диалог, показавшийся ему очень странным:
— Сколько?
— Два по сто сорок, одна забойная пятисотка.
— Давай ту, что пятьсот… Цена?
— За серию пятнадцать, итого…
— Понятно-понятно. Что ж дорого так, не по-человечески?.. А товар где?
— Здесь, в сумке — образцы. Всё — когда деньги будут.
— Будут… Но если сбавишь цену, то…
— Что ты заладил: дорого, дорого…
— Ну, а почему все-таки?
— Полиция… На границе целый вездеход с тысячесерийками остановили, облили топливом из его же баков,
— Вот гады! Без спецпропуска ни в одну киношку не сунешься, а они еще и это… Вот гады, гады!
— Сам знаешь, времена тяжкие. Тебе еще повезло — другие дрянь за двадцать тахриков подсунут, а я — высший класс за пятнадцать, даром отдаю.
— Ну, я беру. Если кассеты подпорчены, я тебя найду. Понял?
— Главное, чтобы ты понял. Все в ажуре. Встретимся завтра?
— Да, в семь… Постой, а образец?
— Вот, держи… Приятного просмотра!
Граф Томо слушал и не верил своим ушам: он был невольным свидетелем разговора двух подпольных дельцов, мерзких торговцев телесериалами, сериоманов, отбросов общества, больных людей, подверженных «экранной зависимости»… Увлекшись, он даже не заметил, что в тахрабус вошли еще двое в голубых плащах. В нос Томо уткнулось дуло пистолета.
— Сходишь на следующей, — сообщили ему. — Полиция, отдел по борьбе с сериалами!
Его и тех двоих втолкнули в длинную машину. Граф Томо проводил тоскливым взглядом освещенный изнутри желтым светом тахрабус, отъезжающий без пассажиров, и почувствовал, что кисти его рук скованы наручниками.
Наткнувшись ботинком на рюкзак, лежащий в ногах, Томо понял, что это и есть те самые видеокассеты с сериалами; торговцы слева и справа от него, тоже скованные, молчали, обреченно глядя перед собой. Их повезли в участок. В машине сильно воняло жженой резиной, плесенью и каким-то приторным одеколоном.
В участке графу Томо впервые в жизни дали пощечину. Толстый спокойный полицейский — без всякого выражения на своей обширной морде — вмазал мягкой ладонью по щеке Томо, как только задержанного ввели в его кабинет.
«Как печать поставил на протоколе» — подумал Томо, лежа на полу и держась за лицо руками.
Потом он узнал, что проходит по делу как свидетель.
Выйдя на свободу, граф Томо еще долгое время обходил стороной участок и старался всячески избегать обладателей голубых плащей, попадавшихся на улицах.
Из ТИБО его на всякий случай исключили. Граф Томо взял свои вещи из общежития, нашел работу и снял комнату на окраине.
2. СНЫ И РАЗГОВОРЫ
«Не-е-екуда деваться
Нам достались
только сны-ы-ы
и разговоры…»
Розовый айсберг арбуза блестяще высился за стеклом витрины. На его вершине, сложенной из пирамидальных кусков мякоти, спала оса, незаметная среди плоских темных косточек. Граф Томо с горечью глядел на табличку, вывешенную за запертыми дверями. На табличке, сделанной из оберточной бумаги, значилось:
Известно, что означают подобные заявления. Никакой переоценки ценностей, разумеется, не происходило. Просто ни графу Томо, ни остальным работникам магазина в ближайшие месяцы работы здесь не дадут, платить тем более не станут, и чем раньше они задумаются о своем трудоустройстве, тем лучше.
Излить душу ох как хотелось. А кому? Граф Томо решил прибегнуть к следующему: пройти на улицу Ховенбета, в дом номер двадцать два, к дону Салеволу, и поплакаться ему, как лучшему другу.
Дон Салевол работал на одну фирму, экспортирующую в Тахраб цыплят. Он сидел за рулем автофургона и перевозил этот нежный груз. Для шофера-дальнобойщика дон Салевол был слишком чувствительным.
— Хоть бы он не был в рейсе, — взмолился
Открыв Томо дверь, дон Салевол беззвучно прошел в комнату, упал в кресло и воззрился. Граф Томо был слегка удивлен. Он пробрался к дивану. Когда дон Салевол воззрялся, следовало ждать монолога. Граф Томо вздохнул и приготовился быть жилеткой.
Несколько секунд молчания — и пошло поехало. Для начала дон Салевол прочитал стихи древнего поэта — оду «Лохань», которую великий Акян Реван создавал, мучаясь от синдрома абстиненции в захолустной грязелечебнице:
«Сквозь горячие пальцы видна другая рука, мокрая, шевелящая камни в воде, тихо передвигающая их по гулкому железному дну. Водоросли высыхают, лишаясь — ласковой — руки. Витязь грезит — о кусочке железа, чтобы его положить на язык. Но во рту — скрипит — песок, раздирая и без того — продырявленное — небо. Кто-хотел-меня-остановить? — думал рыцарь, пристально глядя на витязя и вспоминая внезапно лопнувшие вены. Кто-смотрел-на-меня, когда-я-упал-на-песок, — думал витязь, вспоминая вкус наживки. Рыцарь следил за ним с голого бархана, он сидел на верблюде, и они вместе — отбрасывали — на песок длинную острую тень, подползающую к ногам витязя. Солнце склонялось к песку. Витязь не мог долго смотреть на свет. Он повернулся и остался на месте, слушая, как капает в лоханку вода с тонкой руки. С меча, на который налипли пальцы водорослей. С камней, упавших в небо. Они смеялись, ловя солнце глазами…»После этой строчки дон Салевол злобно хмыкнул и стал жаловаться, перечисляя все свои неудачи. От разочарований, которые он испытал в результате общения с дамами, дон Салевол перешел на более отвлеченные предметы:
— Тропы, тропинки, шоссе, железные дороги, заасфальтированные, проселочные, булыжные, параллельные, скрученные, разрисованные разноцветными мелками… Пыльные, расчерченные белой или желтой полосой, — говорил он. — С дорожными знаками, перекрестками, светофорами, постовыми… Узкие — зажатые между старинными боками домов, и широкие, яркие, опасные, со столиками кафе на тротуарах… А мы петляем, стараясь следовать всем знакам и указателям, вписаться в поворот и не нарушить правила. Мы — одинокие велосипедисты. Крутим педали, вцепившись судорожно в руль, боимся налететь друг на рдуга. Поэтому осторожно объезжаем встречных велосипедистов, предупреждаем их звонком. Крутим педали, быстрее. На спуске — радуемся передышке и не тормозим, привстаем на замерших педалях. Велосипед разгоняется, иногда падает. Но это все равно. По своей воле никто не останавливается. Звонки — крики о помощи. Думаем, что упадем, если остановимся. Не умеем останавливаться. Поэтому грузовики нас давят. Поэтому мы одинокие велосипедисты, — дон Салевол вздохнул раз, другой, закрыл глаза.