Одинокие
Шрифт:
– Нет, не умирай. Просто уйди. Ты меня тяготишь, – выразила Нина свое настроение.
– Ухожу, – ответил он, едва шевельнув губами.
Раздался негромкий звук затворяемой двери.
– Ну, и ладно. Всё – к лучшему! – произнесла Нина, оставшись одна.
Кресло-вертушка вдруг само по себе повернулось вполоси, и Нина оказалась перед зеркалом-трельяжем – прямоугольное зеркало вполроста и две створки, расположенные к нему под тупым углом, образовывали правильную трапецию. Она наклонилась вперед, вплотную приблизила лицо к гладкой поверхности и внимательно всмотрелась в свое отражение: поры кожи и крошечные комочки пудры в них – грязный мартовский
– Все хорошо, прекрасная маркиза, – вдруг фальшиво пропела она и разом, смахнув при этом кучу различных предметов, что стояли-лежали на туалетном столике: коробочки, флакончики, тюбики, пузырьки, сложила, будто тяжелые оконные ставни, зеркала.
«Прекрасная маркиза, всё – к лучшему! В нашей самой лучшей стране».
А Светлана успокоилась и, как следствие, начала терять время. Опухоль продолжала увеличиваться. Каждый месяц – на треть. Кто был в этом виноват? Она сама? Терехов? Клинкин? Дима? Нина? Пятак? Слуга весны Апрель? Да никто.
Часть 3. Starring
Второй план. Глава 1. Жмурины
Михаил Жмурин в свои пятьдесят три был переполнен разочарованиями – переполнен, как сосуд: до краев. Неловкое движение, наклон, дрожь, что передается прикосновением, и содержимое разольется, и, возможно, оно, освобожденное, окажется совсем не той прозрачной и чистой субстанцией, что витает как ореол над непокрытой головою мученика, а разнесет вокруг себя зловоние и мерзость.
И весть о том, что он смертельно болен, отвлекла его.
Прошлое: декабрь, 1995.
Дни накатывали один на другой, будто бэтээры на колею. Они были не просты, но монотонны в своем неблагополучии.
Некстати, наступила оттепель. Пошел мокрый снег. Он падал и падал, и его непрерывное кружение – белая липкая паутина – сковало и без того небыстрое продвижение дивизии. Но вот грохот мощных орудий разорвал пасмурное безмолвие. Началось наступление! Первый залп раздался двадцать девятого в двадцать два ноль-ноль и потом уже не смолкал в течение двух суток: тридцатого, тридцать первого. Город накрыла пелена – пепел и взвесь крошечных песчинок, некогда бывших частью строений, возведенных человеческими руками, а сейчас – пылью, и влажная порода, превращенная взрывом в дисперсию, – она висела над городом серым ядовитым туманом и, попадая в глаза и дыхательные пути, вызывала конъюнктивиты и приступы кашля.
Тридцать первого декабря федеральные войска вошли в город. Он казался покинутым.
На центральной площади Минутка танковая колонна в составе батальона разделилась по ротам. Роты – по взводам, и по три, по четыре, по пять машин – разъехались в разные стороны, рассекая город радиально и веерообразно, стараясь утвердить свое присутствие во всех его районах.
Танки шли впереди, сзади за ними двигалась мотопехота – небольшими группами по десять, двенадцать бойцов.
Игорь Михайлович Жмурин сидел на месте водителя головного танка, выбирая маршрут, прислушиваясь к голосу своего штурмана и своего закадычного друга, Петьки Гвоздева, и старался не разгоняться, чтобы ребята, следовавшие за ними, могли оставаться под прикрытием их мощной брони – самой мощной в мире, искренне думал он. Ревут, рычат мощные двигатели железных жуков, тревожа остовы убитого города. Мертвого. Пустые дома – одни стены.
Игорь
Напряжение изнуряет. Задача – выявить очаги локального сопротивления и подавить огнем, а ребята из мотопехоты зачистят, кажется не выполнимой. Потому что очагов сопротивления нет!
– А жилые дома, многоэтажные, полуразрушенные, но, как крепости, как подводные лодки, скрывающие своих? А в каждом – засада?
– Да! Но на седьмой, на пятый, даже на третий этаж пятидесятитонный танк не заберется.
И они – ползут. Во все стороны от себя – комья земли с арбуз и брызги размером с тарелку, только уворачивайся, эй, если живой! Ползут. Без колеи, без дороги, без направления и цели, перемешивая грунт: черный талый снег, мокрую землю, кровь.
Игорь, соизмеряя силу, скоростью и ландшафт, надавил на педаль газа – и стопа уперлась в бронированный пол. Мотор взревел как стадо диких животных. Танк, подпрыгнув, рванулся вперед. Руки наводчика на пульте прицела вспотели – мокрые, они скользят. Он обтер их об засаленную материю комбинезона. Башня и вместе с нею ствол пушки – жерло, из которого следует ожидать – только дайте команду – извержения, поплыла. Она рыскает в поисках врага: чуть качнулась вверх – примерилась к верхним этажам, и снова вниз – чтобы ударить в лоб.
Разведка боем! Противника не видно. Тридцать первое декабря – до нового, тысяча девятьсот девяносто шестого года восемь с половиной часов.
Стальной монстр в неизменно прочной броне, проверенной на удар и выстрел, воздействие взрывов и многотысячную температуру, на выносливость металла и его сопротивление – машина послушна Игорю. Она в эти минуты его часть. Его органы движения. Его инстинкт самосохранения. А он – её чувства: зрение, осязание, обоняние. Чувство равновесия и боли.
Развилка. Игорь сбросил обороты, и танк стал двигаться по инерции. Но обороты – почти на нуле. Налево? Направо? Приказ командира? Взять вправо. И левая ручка передачи – до упора. Машина стала загребать, и показалось, что движущаяся по тракту крепость накренилась… С высоты птичьего полета. Или с восьмого этажа.
За поворотом – обычное многоэтажное здание. Жилой дом. Да, когда-то в нем жили. Но стоял он не вдоль улицы, образуя привычную сторону, а прямо посередине, превращая улицу в тупик.
Игорь почти вывернул, но только почти. Танк, перекрыв движение в оба направления, под углом к огибаемому зданию – последнему на предыдущем перекрестке, практически замер. Этот угол составляет ровно сорок пять градусов. И не объехать его! Свернуть влево и уйти в отрыв или вправо – чтобы броситься в погоню? Нет, у машины, следующей за ним, не получится.