Одинокий волк
Шрифт:
«25 мая 1893 года.
Личные заметки
Особенно неудачный день. Ч. О. по-прежнему нем как рыба, подавлен, выглядит вялым. Тесты по этике и альтруизму еще не начинались: никакой надежды представить монографию вовремя. Неужели Слокум прав? Возможно, Человек с Онтарио не дикарь. Возможно, он и в самом деле просто несчастный идиот».
Сидни перелистала страницы в лабораторном журнале отца и вернулась к самому началу – туда, где в отделении скоросшивателя находились четкие зернистые фотографии в черном конверте. Не без колебаний Сидни, смущаясь, вытащила их и начала перебирать. Их было пять, и на двух из них Человек с Онтарио был снят анфас в обнаженном виде. Она торопливо отложила их в сторону, хотя ее изнывающий от любопытства взгляд
6
Ярд равен 91,44 см.
Человек на фотографиях был бесконечно далек от повседневности. Обнаженный, он сидел на фоне белой стены, припав к полу в настороженной позе бегуна на старте, явно испуганный незнакомой обстановкой и вспышками магния. Он был худ до истощения, зажившие шрамы и свежие ссадины покрывали его тело подобно татуировке. У него были волосы до плеч и густая черная борода, делавшая его похожим на дикое животное. Но в то же время у него был красивый тонкий нос аристократа, высокие скулы, туго обтянутые кожей, отчего худоба была особенно заметной. Сидни не могла разглядеть его рот, скрытый под пышными усами, однако его глаза запомнились ей с того дня, когда он следил за ней и Чарльзом из окна своей комнаты. Ей доводилось видеть рисунки с изображением волков. Вот у них были точно такие же глаза: неестественно светлые, угрюмые и немигающие. Слепые на вид глаза, не упускавшие ничего.
Сидни спрятала фотографии и вернулась к заметкам отца.
«26 мая 1893 года.
Заметки. 4.0.
Приходится довольствоваться любопытными, хотя и второстепенными наблюдениями. Вест повесил зеркало на стену в комнате Ч. О. Мы следили за ним через наш потайной «глазок», когда он впервые увидел себя. Его первоначальный испуг рассеялся в течение нескольких секунд. Мы пришли к выводу, что он уже видел свое отражение – пусть не такое четкое – раньше: в воде, во льду и т.п., после чего реакция начала переходить от досады к бурному веселью и наконец к зачарованности. Он ощупывал свое лицо, тыкал в него пальцем, гримасничал, отошел к дальней стене, чтобы увидеть себя целиком. Однако минут через десять ему все это надоело, и он вернулся на свое привычное место у окна.
Мы установили, что цветы, какими бы красивыми, пышными и благоухающими они ни были, не представляют для него ни малейшего интереса, но стоит только дать ему ярко-красный лоскут или блестящий металлический предмет, хотя бы крышку от старой кастрюли, как он приходит в восторг, будто маленький ребенок, получивший в подарок игрушку. Все, что сверкает или блестит, завораживает его. Вест дал ему новенькую лошадиную подкову, и теперь он держит ее в углу вместе с остальными своими «сокровищами»: жестяными крышечками от бутылок с содовой, ракушками и пестрыми носовыми платками.
Главным «сокровищем» является, конечно, его книга. Этот предмет служит ему чем-то вроде тотема, обеспечивающего зону безопасности, где он ищет укрытия, когда чувствует себя расстроенным или испуганным».
«27 мая 1893 года.
Сегодня познакомили Ч. О. с домашними животными. Результаты интригующие, но эксперимент окончился досадной неудачей. Вест впустил Ванду (нашу кошку) в комнату 4.0., немедленно закрыл дверь и присоединился ко мне у «глазка». После первой встречи – никакой реакции. Обнюхали друг друга и разошлись. Полное равнодушие с обеих сторон.
Затем кошка была удалена, и в комнату впущен
Наблюдение: 4.0. умеет издавать осмысленные звуки (но не слова) и смеяться.
Увы, эксперимент дал осечку. Гектор (помесь гончей с ищейкой) учуял наше убежище, когда они в пылу возни опрокинули тяжелое кресло, маскировавшее «глазок». 4.0. заглянул в «глазок» и увидел меня. На его лице отразилось изумление, потом глубокое смущение. Он даже покраснел! В чрезвычайном волнении прошелся по комнате, бросая гневные взгляды на «глазок». Потом передвинул комод и загородил отверстие.
Весьма любопытна и заслуживает особого внимания способность самостоятельно разрешать задачи. Тем не менее надо признать, что разоблачение нашего тайного наблюдательного пункта является горькой и досадной потерей».
– Вот ты где, Сидни!
Сидни чуть не подскочила от неожиданности: поглощенная чтением заметок, она не слышала, как дверь открылась и ее отец вошел в кабинет.
– Папа, я только что… я как раз собиралась перепечатать эти записи… я только…
Она смущенно умолкла. Ей не полагалось читать старые заметки отца, в ее обязанности входила перепечатка последних наблюдений и их подшивка в два особых журнала: личные отдельно от официальных, которые ему в свое время предстояло передать декану факультета Слокуму. И зачем только она начала оправдываться? Отец все равно никогда не замечал, что она делает, а если бы и заметил, для него это не имело значения.
– Вот, – кратко сообщил он, выложив на стол перед ней еще одну пухлую папку с бумагами.
– Их тоже надо перепечатать?
– А? Угу.
Он был уже у нее за спиной и что-то искал на книжных полках. Сидни встала из-за стола, нахмурившись и не зная, с чего начать. Ее обуревали противоречивые чувства.
– А что случилось с мистером Смитом? – спросила она.
– Смитом?
– Вашим секретарем. Тем, кто перепечатывал все ваши записи, пока я была в Европе.
– А-а, Смит. Я его уволил.
– Почему?
– Что?
Профессор Винтер наконец-то удостоил ее вниманием: развел руками и улыбнулся своей доброй детской улыбкой, от которой в комнате стало как будто светлее.
– Потому что ты вернулась, – объяснил он и вновь обратился к поискам нужной книги.
Сидни возмущенно покачала головой, глядя ему в спину. «Просто скажи „нет“, – тысячу раз советовал ей Филип. – Ты больше не ребенок. Сил. Зачем ты позволяешь ему себя использовать?» В данном случае, решила Сидни, причин тому две. Первая: по привычке. Вторая: из-за Человека с Онтарио. Она умирала от желания узнать о нем побольше.
Ее отец нашел, что искал на книжной полке, и прямиком направился к своему письменному столу. Сидни поспешила убраться с дороги, пока он не налетел на нее: разумеется, по рассеянности, а не от грубости. Его тонкие, развевающиеся на ходу седые волосы отросли и выглядели неряшливо. Очевидно, никто их не подстригал с тех пор, как сама Сидни делала это в последний раз еще в феврале. Он уселся в свое кресло, уже забыв о ее присутствии.
Она еще с минуту понаблюдала за ним, невольно улыбаясь. У него был высокий умный лоб, голубые глаза за толстыми стеклами пенсне вечно смотрели куда-то в пространство. Он выглядел на все свои шестьдесят лет – бледный и худой до болезненности. Ничего удивительного: львиная доля его физических сил тратилась на умственную работу. На нем был старый выношенный сюртук, протертый на локтях чуть ли не до дыр, и клетчатые брюки, мешковатые и лоснящиеся на коленях. Хорошо хоть сорочка чистая. Тетя Эстелла не переставала ворчать, что, если он вдруг заблудится на улицах Чикаго, его тут же непременно арестуют за бродяжничество.