Одинокий волк
Шрифт:
Кара отталкивает здоровой рукой поднос с едой и начинает пультом переключать телевизионные каналы.
– Нечего смотреть.
Сейчас пять часов, по всем каналам местные вечерние выпуски новостей.
– Разве новости – это «нечего смотреть»? – удивляюсь я.
Поднимаю глаза на экран, настроенный на канал, где я раньше работала. Диктор – двадцатилетняя девушка, у которой слишком сильно накрашены глаза. Если бы я продолжила работать на телевидении, сейчас уже стала бы продюсером. Человеком, который остается за кадром, которому не нужно волноваться из-за прыщиков, желтых зубов и лишних килограммов.
– Ошеломляющая победа, – говорила
10
Расширение просвета кровеносного сосуда или полости сердца вследствие патологических изменений их стенок.
– Свинья! – бормочу я себе под нос. – Он бы и пальцем не пошевелил, если бы в этом году не было выборов.
Сюжет переключается на интервью с самим Дэнни Боем – как он любит, чтобы его называли – на ступенях здания суда.
– Я горд тем, что выступаю опекуном самых крошечных потерпевших, у которых даже еще нет собственного голоса, – говорит он. – Жизнь есть жизнь. И я знаю, что если бы миссис Свифт могла говорить, то она бы попросила, чтобы ее ребенку не дали погибнуть.
– Ради всего святого! – бормочу я и выхватываю пульт из рук Кары. Переключаю на следующий канал, и у меня в буквальном смысле отвисает челюсть.
За плечом диктора на весь экран изображение Люка, улыбающегося одному из волков, облизывающих его лицо.
– Как нам стало известно, Люк Уоррен, натуралист и сторонник охраны дикой природы, который заработал себя имя, прожив два года со стаей волков, пострадал в автомобильной аварии. Сейчас его состояние называют критическим. Уоррен знаменит телевизионным шоу, в котором детально освещается его жизнь с волками в парке Редмонда, Нью-Гэмпшир…
Нажимаю на кнопку, экран гаснет.
– Они скажут что угодно, чтобы их смотрели, – говорю я. – Нам не обязательно это слушать.
Кара зарывается лицом в подушку.
– Они говорят так, как будто он уже умер, – шепчет она.
Как ни смешно, но после того, как Эдвард шесть лет прожил со мной на разных континентах, теперь, находясь всего лишь этажом ниже, он остается для меня таким же далеким.
Стоит ли говорить о чувствах матери, от которой уходит сын. Это случается бесконечно по естественным причинам – уезжает в летний лагерь, поступает в колледж, женится, начинает работать. Такое чувство, что материя, из которой ты соткана, внезапно рвется посредине, и как бы ты ни старалась залатать ее – это место всегда останется шитым белыми нитками. Не верю, что есть родители, которые смиренно принимают то, что больше не нужны своим детям. Меня правда ударила по самому больному. Эдвард уехал, когда ему было всего восемнадцать и он собирался в следующем году поступать в колледж. Я думала, что у меня есть еще полгода, чтобы придумать, как отрезать этот кусок своей
Я не хочу оставлять Кару одну, поэтому отправляюсь в реанимационное отделение, только когда она засыпает. Эдвард сидит на стуле, опустив голову на руки, как будто молится. Я жду, не хочу его тревожить, но потом понимаю, что он дремлет.
Мне выпадает шанс более внимательно посмотреть на Люка. Последний раз я была здесь с Карой и социальным работником и тогда больше обращала внимание на реакцию дочери, чем на собственные чувства.
Я всегда считала, что Люк – это глагол. В том смысле, что он всегда в движении, никогда не отдыхает. Глядя на него недвижимого, я вспоминаю то время, когда мне хотелось проснуться раньше, чем он, чтобы получше его рассмотреть: лепной изгиб уха, золотистый изгиб подбородка, переливающиеся всеми цветами радуги шрамы на руках и шее, которые он получил за эти годы.
Наверное, из горла у меня вырвался какой-то звук, потому что Эдвард внезапно очнулся и уставился на меня.
– Прости, – извинилась я, не зная, у кого прошу прощения.
– Чудно, верно? – Эдвард встает, подходит ко мне, и я понимаю, что от него пахнет мужчиной. Дезодорантом «Олд Спайс» и кремом для бритья. – Я продолжаю думать, что он просто спит.
Я обнимаю сына за талию, прижимаю к себе.
– Я хотела раньше спуститься, но…
– Кара, – произносит он.
Я смотрю на Эдварда.
– Она не знала, что ты приехал.
Он криво усмехается.
– Отсюда и такой «теплый» прием.
– Она сейчас плохо соображает.
Эдвард хмыкает.
– Ну да! Она явно считает меня козлом. – Он качает головой. – И я уже начинаю думать, что она права.
Я смотрю на Люка. Он без сознания, но вести при нем подобные разговоры немного странно.
– Мне нужно выпить чашечку кофе, – говорю я.
Эдвард идет за мной по коридору в семейную комнату отдыха. Это скучная, мрачная небольшая комната с серыми стенами и без единого окна. В углу кофейная машина и автомат, в котором за доллар можно купить стаканчик. Еще здесь стоят два дивана, несколько стульев, ящик с поломанными игрушками и лежат старые-престарые журналы.
Я варю себе черный кофе без сахара, Эдвард усаживается на диван.
– Возможно, твоя сестра этого и не понимает, но ты ей нужен.
– Я не останусь, – тут же заявляет Эдвард. – Сразу уеду, как только…
Он не заканчивает фразу. И я молчу.
– Я чувствую себя обманщиком. Часть меня понимает, что я должен находиться в той палате, беседовать с его врачами, потому что я его сын, – правильно, именно так сыновья и поступают. Но другая часть меня осознает, что я уже давно не его сын, что меньше всего, когда откроет глаза, он захочет увидеть меня.
В заключение кофе проливается из кофеварки. Я понимаю, что понятия не имею, какой кофе любит Эдвард. Раньше я могла бы рассказать о своем мальчике все до мельчайших подробностей: откуда у него шрам сзади на шее, где у него родинки, насколько он боится щекотки, как он спит – на спине или на животе. Чего еще я больше не знаю о своем сыне?
– Ты вернулся домой, когда я попросила, – говорю я, протягивая ему черный кофе без сахара. – Ты поступил правильно.
Эдвард проводит пальцем по кромке стаканчика.