Одинокий
Шрифт:
– Нет, нет, я не жулик, я инженер, - сказал он заикаясь.
Она посмотрела на него серьезно, помолчала.
– Разве что на минуточку, - вдруг сказала она, словно размышляя вслух. Только обсохну.
– Да, да, только на минуточку, - глупо поторопился он и смутился.
И снова заметил возникшую недолгую ее улыбку. Они уже шагали рядом, когда она спросила:
– А дома ничего не скажут?
– Я один живу, - сказал он.
– Совсем один.
– А-а...
– сказала она.
В подъезде она тщательно вытерла ноги о первую ступеньку и дальше,
– Простудился?
– спросила она деловито. Ему показалось - с беспокойством спросила, и сердце заныло сладко и непривычно.
– Ага, - сказал он и наконец открыл дверь.
– Тебе выпить нужно, - сказала она, входя в квартиру.
– Как рукой снимет. Что это у тебя? Коньяк?
– Нет. Шампанское.
– Э-э... Это не сгодится, - сказала она.
– Тут первое лекарство коньячок.
– Ничего. Шампанское тоже... У него газы...
– почему-то напомнил он.
– Тебе не газы нужны, а градусы, - сказала она.
– А больше тапочек нет?
– - Нет, - сказал он и засуетился, - но вы не беспокойтесь. Надевайте эти.
– А ты?
– А я люблю босиком, - соврал он.
– Знаете, так ноги дышат, врачи советуют босиком. Это здорово.
Она сняла с себя мокрое пальто, и он повесил его вместе со своим плащом на гвоздь в стене коридорчика. Она в его полосатых тапочках прошла в комнату. Он включил свет и заметил, что платье на ней тоже немного вымокло - подол и на спине.
– У вас платье мокрое, - сказал он.
– Как бы не простыли...
Она рассеянно разглядывала календарь на стене, хотя мокрое платье занимало ее гораздо больше - как люди, не живущие постоянно на одном месте, она боялась заболеть, простудиться, боялась слечь, и потому такие вещи, как вымокшее платье, заставляли ее серьезно волноваться. Она помолчала немного, что стоило ей большого труда, но, поколебавшись, внешне очень равнодушно спросила:
– У тебя тут ванная есть?
– Есть, - выдохнул он с замершей от восторга душой.
– Можно я...
– нерешительно начала она.
– Конечно!
– перебил он ее слишком громко,
Она усмехнулась.
Он включил ей колонку и засуетился в ванной - распечатал новое душистое мыло, несмотря на то, что старое на раковине было почти не использованным, приготовил расческу и чистое полотенце.
– Вот, - сказал он, выходя из ванной комнаты.
– Мойтесь'. На здоровье...
– Спасибо, - сказала она.
И уже входя в ванную, добавила:
– Послушай, давай на "ты"? А то как-то неудобно мне. В ванной у тебя моюсь, а ты все мне "вы" да "вы"...
– Да, да, - радостно подхватил он.
– Давайте на "ты"...
– Ну вот и хорошо, - улыбнулась она.
– Проще нужно быть.
– Ладно, - сказал он.
Кончив мыться, она позвала его из-за двери.
– Дай,
Ах, да, полотенце!" Впопыхах он повесил его за дверью ванной комнаты. И когда он постучал, и увидел ее высунувшуюся руку, обнаженную, ослепительно белую, душистую, и представил ее всю, голую там, в ванной, такую доступную, отделенную от него всего лишь тонкой дверью, у него яростно затрепетало, забилось сердце, подкатило к горлу, и у горла стало больно ворочаться и гулко стучать, отдаваясь во всем теле, даже в ступнях и в пальцах похолодевших рук, и закружилась голова, и заныли, обсохли вмиг, затосковали губы.
– Ну, что же ты?
– спокойно сказала она из-за двери и щелкнула пальцами своей душистой, белой руки.
Он спохватился, отдал ей полотенце, прошел в комнату и сел, часто дыша, за свой стол. Но тут же вскочил, взял на кухне стаканы, поставил на стол шампанское, нарезал булочку аккуратными ломтиками, хотя отчаянно дрожали руки, расставил в тарелочках масло, сыр, колбасу... И тут, подняв голову, увидел ее в дверях. Она стояла в коротенькой, яркой и несвежей комбинации, с полотенцем, накинутым на плечи, и внимательно смотрела на него. У нее были худые, немного костлявые, но красивые ноги, и лицо без косметики, чуть покрасневшее, распаренное, напоминало лицо заплаканного ребенка. Завидев ее в дверях, он от растерянности выронил нож. Нож звякнул на полу, и он полез под стол доставать его, не успев обратить внимания ни на худые, с выступающими костями ноги ее, ни на лицо заплаканного ребенка.
– О! К тебе гость придет, - сказала она, кивнув на выроненный им нож.
– Я не .пущу его, - пробормотал он, поднимаясь с пола.
– У меня платье мокрое, - сказала она.
– Повесила сушиться. Дай мне что-нибудь накинуть.
Он дал ей свою лучшую рубашку. Рубашка была ей- до колен, она застегнула ее и сказала:
– Почти как платье.
– Ага, - сказал он.
– С обновкой.
: - А почему это у тебя столы так странно поставлены?
– вдруг обратила она внимание.
– А это так...
– засмущался он.
– Глупости... Так мне удобнее, свет падает...
– А, - и она тут же забыла о столах и села. Он приготовил и протянул ей бутерброд.
– Что я, маленькая?
– сказала она недовольно, но бутерброд взяла и с удовольствием надкусила.
– Если хлеба мало, я могу у соседей попросить, - предложил он, видя, с каким аппетитом она ест.
– Нет, нет, я не ем много, - сказала она.
– Особенно на ночь.
Он взволнованно покраснел при упоминании о ночи.
– Ну, что же ты не разливаешь?
Он спохватился, разлил шампанское дрожащей рукой.
т- И, конечно, перелил, - сказал он огорченно.
– Ничего, не беда, - она решительно встала.
– Есть у тебя на кухне тряпочка?
– Есть, - сказал он.
– Там, на столе, или на холодильнике... Или на полу, - крикнул он ей на кухню.
Она вошла с тряпкой.
– К счастью, не на полу, - сказала она и стала вытирать со стола.
Он задумчиво смотрел на нее и думал о чем-то своем, туманном, сокровенном.