Одиссей, сын Лаэрта. Человек Космоса

Олди Генри Лайон

Есть мысли не для живых.

Не для смертных.

Вдох кляпом забивает глотку. Выдох жгуч и космат. Одиссей бежал, бежал, бежал по смутной дороге, а вокруг царили поминки, похожие на праздник, и праздник, похожий на состязания, и состязания, подобные войне; и война, подобная бреду. Ах, как легко сейчас протянуть руку, позвать верный лук, одним коротким усилием открыть смутную дорогу… Два-три шага — и ты на месте. Это легко. Это легче всего.

«Тайные пути нужны, когда не любишь. Когда любишь, просто идешь».

Да, Далеко Разящий. Помню. Просто иду. Бегу. Спешу.

Из последних сил огибая скользкие, мерзкие ловушки, расставленные

судьбой.

Кто бы мог подумать, до чего это окажется трудно: просто бежать.

* * *

Знакомая изгородь. Ворота.

Во дворе — вооруженные люди.

— Выходи, старик! Мы тебя не тронем!

— Выходи! А то дом подожжем!

Врываюсь в толпу, расшвыривая тела, словно тряпичные куклы.

Ужас в чужих глазах опьяняет, но раньше я плохо пьянел.

— Прочь, собаки! Прочь!

На грядке любовно взлелеянного огородика — мертвое тело. Голова разбита ударом копья. Точным, беспощадным. Они думали, что идут брать в заложники немощного старца. Лаэрт-Пират, они плохо знали тебя!

— Бей рабов!

И сзади, эхом:

— Бей прихвостней! Папа, я здесь! Я с тобой!

— …Хватит, Телемах! Я сказал: хватит! Пусть бегут.

Мой сын с неохотой вкладывает меч в ножны.

* * *

Они вышли из дома вместе: Лаэрт и семеро пастухов, вставших на защиту старого хозяина. «Я вернулся, папа!» — хотел сказать я. «Это я, твой сын!» — хотел сказать я.

— Радуйся, Лаэрт, сын Аркесия, — сказал я. — Ты свободен.

— Радуйся и ты, спаситель, — уклончиво ответил он.

А потом долго, выжидательно молчал, избегая глядеть мне в глаза.

Папа, ты так и не назвал меня по имени.

— Однажды, волей случая, я вышел за предел, — еле слышно сказал мой отец. — С тех пор меня стали плохо видеть… посторонние.

Тишина.

Жестокая, обжигающая тишина.

— Мне кажется, сейчас мой сын тоже выходит за предел. Или уже вышел. Теперь его плохо видят… свои. Возвращайся домой. Я очень прошу тебя: возвращайся. Тебя ждут. А за меня не беспокойся. Со мной все будет в порядке. Я приду. Позже.

* * *

У меня не получалось: вернуться. Все, кроме этого. Проще всего было бы громко сказать:

— Это я! Одиссей, сын Лаэрта-Садовника и Антиклеи, лучшей из матерей! Одиссей, внук Автолика Гермесида, по сей день щедро осыпанного хвалой и хулой, — и Аркесия-островитянина, забытого едва ли не сразу после его смерти! Сокрушитель крепкостенной Трои; убийца дерзких женихов. Муж, преисполненный козней различных и мудрых советов. Скиталец Одиссей. Герой Одиссей. Хитрец Одиссей. Я вернулся! Встречайте!..

Уверен, меня бы приняли с распростертыми объятиями. Кто угодно. Жена, отец, Эвриклея… Осыпали почестями, устроили многодневные празднества. Поверили бы. Сразу и безоговорочно. Ведь я умею быть очень убедительным. Беда в другом: такой убедительностью я убил бы себя куда вернее, чем промахнувшийся копейщик из Пергама. Навсегда отрезав возможность вернуться по-настоящему. Самим собой. Мой серебряный дар, не раз выручавший хозяина под Троей, обернулся проклятием.

Они должны узнать меня сами! Узнать, увидеть во мне Одиссея, сына Лаэрта — а не слепо поверить моим словам. Приказу вернувшегося с войны героя.

Глубокоуважаемого.

Одиссея Двуликого.

…Дверь талама. Изнутри заперта на щеколду. Жалкая задвижка: пни, и рассыплется трухой.

Вместо этого я стоял, отвечая на дурацкие вопросы, которые задавала из-за двери моя жена. Убивая их один за другим. Да, ответы были известны только мне. Одиссею, сыну Лаэрта. Мужу Пенелопы. Никакой бог, явившись под моей личиной, не сумел бы ответить на них. «Верно… верно… — отрешенно шептала из-за двери моя жена. — Верно…» И не спешила открывать, задавая все новые вопросы. Потом я услышал: щеколда упала вниз. Но дверь не открылась.

Мне ничего не стоило легонько толкнуть ее. Войти к моей жене.

Я еще немного постоял под дверью и пошел прочь.

* * *

Отсюда, с террасы, есть вторая дверь, ведущая в талам. Я знаю: она не заперта. Но за всю ночь я так и не решился. Вокруг перил сгущается туман, и предрассветный ветер кашляет, тщетно пытаясь развеять его. Седые пряди клубятся, пенятся, в них проступают, чтобы сразу раствориться, странно знакомые тени, слышатся голоса и отдаленное пение. Мы вдвоем на террасе. Я и мой Старик. Все остальные покинули нас: живые и мертвые. Мы наедине с туманом. Дыхание Океана, подступившего к горлу. Это моя ночь. Я успел. Пережил, ощутил, увидел заново все, что должен был пережить, ощутить и увидеть. Багровое отчаяние в последний раз опалило душу. Но рыжий закат, захлебываясь сединой ночного тумана, всякий раз смеется над землей и небом в предчувствии неизбежного рассвета: «Я вернусь!»

Допиваю остатки. Пустой кувшин летит за перила. Киваю Старику: пошли.

Я увидел, услышал и почувствовал.

Время делать.

Ступени лестницы певуче вскрикнули под тяжелыми шагами.

ИТАКА.

Сад Лаэрта Аркесиада, цветник асфоделей между гранатом из земель хабирру и яблоней Гесперид

(Эксод [95])

Когда-нибудь придется возвращаться… Назад. Домой. К родному очагу. И ляжет путь мой через этот город. Дай Бог тогда, чтоб не было со мной Двуострого меча, поскольку город Обычно начинается для тех, Кто в нем живет, с центральных площадей И башен. А для странника — с окраин. И. Бродский

95

Эксод (букв. «исход») — заключительная песнь, после которой хор покидал орхестру.

Крылья за спиной. Белые, пушистые.

Седая память повисла на плечах.

Кажется: только взмахни, и полетишь. Не хочу. Не буду. Не кажется. Горбатой тенью я бреду по отцовскому саду, вновь сбежав сюда с ночной террасы, и клочья тумана срываются с моих крыльев. Виснут на кустах, на ветках яблонь и олив. Гроздья цветов-самозванцев: весна! Весна… Путаются в бурьяне. Прежде чем исчезнуть, плетут небылицы. Я хочу, чтобы все случилось просто, очень просто, а они бунтуют. Прикидываются облаками, делая из меня потешный Олимп: корни на земле, вершина в косматой белизне.