Одиссей, сын Лаэрта. Человек Номоса
Шрифт:
Не моя вина. Не моя война.
– Это не война, – сказал Калхант.
И ушел.
Одиссей не стал его останавливать. И догонять не стал.
Зачем, если он прав? – это не война.
А ночью случился дождь. Слепой. Да знаю, без вас знаю: это он днем слепой. Когда капли и
Нечего придираться.
Лежу я в шатре. Слепой. Темнотища, ни звезд, ни месяца, один шелест по ткани, только я все равно их вижу: всех. Вместе. И отдельно: зеленую, яркую, над Идой. У меня на Итаке ее сестричка болталась, за утесы падала. Помню. Помню…
Помню, медной вас наковальней!
Вру я, если честно. Забываю. Сжался мой Номос в горошину: хоть внутри, хоть снаружи. Было море без берегов, стала вода в котелке. Был целый мир в медном панцире, стал крутой кипяток. Лежит великое войско в Троаде – слепое. При красном солнышке, при желтом месяце. Валяется лепешкой в пыли дорожной, а его (ее?!) с краев подгрызают. Изо дня в день. Кому не лень, да не лень-то много кому. Народу валом: с востока подойдут, с запада, с юга-севера – а лепешка одна. Что бедной-обгрызенной делать? Как спасаться?!
Не иначе, самой зубы отрастить.
Я представил себе эту красоту: ужаснулся. Скачет в пыли чудо-лепешка – грязь броневой коростой налипла, не подступишься, пасть клацает, слюна течет… Люди врассыпную. А лепешка за ними: к-куда?! загрызу!
Вот и лежи, думай: как из толпы героев зубастую лепешку сделать? С чего начать? С кого?!
Лежу.
Думаю.
– …Стой! – снаружи. Задушенно так, чтоб лагерь не всполошить. – Стой, кому говорю! Клеад, держи заразу!
И шипящим всхлипом:
– Моя не зараз! Моя не держи!
– Твоя?! Клеад, веревку!
– Моя к хитромудрыя Диссей! В-ва!.. Не бить моя в ухо!..
Привстал я на локте:
– Что у вас там?!
31
Стихомифия – диалог, типичный для построения диалогов античной драмы. Состоит из чередования реплик, занимающих каждая не более одного стиха. Перебивается сценическими ремарками.
– Моя бить больно-больно! За что?!
– Клеад, заткни ему рот!
Плавает огонек: ломтик света в малой лампадке. У входа, скрученный дозорными свинопасами в три погибели, стоит на коленях юркий человечек. Волчья шкура вместо плаща, шлем из грубой кожи, с длинными, ниже плеч, наушниками. От человечка кисло воняет конюшней.
– Говорить будешь тихо. Понял? И только когда тебя спрашивают.
– Да-да-да! Моя тихо-тихо! Моя только-только!
– Кто ты? Убийца? Зачем крадешься ночью?!
– Да-да-да! Моя – добрый убийца! Добрый-добрый!
– Тебя подослали убить меня?
– Нет-нет-нет! Моя – убийца не твой! Чужой!
– Дальше!
– Моя – фракийца-лазутчик! Да-да-да! К хитромудрыя Диссей от лучший друзья хитромудрыя Диссей!
– Дальше!
– Дальше с глаз на глаз… надо-надо с глаз на глаз!
– Клеад?
– Да, мой басилей? Заткнуть поганцу рот?
– Нет. Оставь нас.
– Мой басилей…
– Ты полагаешь, сын Лаэрта нуждается в няньке?
В шатре – двое. Слышно, как недовольный Клеад снаружи распекает стражу: чтоб мышь! – и вообще… Человечек шустро ползет к ложу; замирает на середине пути, вжав затылок в плечи. Сдергивает шлем. Его лицо раскрашено полосами: охра и грязь. Голова брита наголо, лишь густой чуб падает на ухо.
Вонь конюшни становится гуще.
Конец ознакомительного фрагмента.