Одиссей, сын Лаэрта. Человек Номоса
Шрифт:
— Надо очень… очень любить…
И натянутая единым движением тетива отзывается счастливым трепетом.
— Надо очень любить эту стрелу… эти секиры… надо любить их целиком, от лезвий до колец!..
И кольца критских лабрисс уставились на пришельца не дюжиной — нет! единым! общим глазом!
— Надо очень любить своего отца… свою мать… надо любить этот остров, груду камня, затерянную в море…
Тетива, застонав в экстазе, двинулась назад.
— …любить свою сестру, радуясь ее счастью… любить ее будущего мужа… и тогда все случится легко и просто ибо лук и жизнь — одно!..
Стрела ушла в полет.
В единственно
Через двенадцать секирных колец.
Я подошел к Навплию с Паламедом, зная: мои спутники идут сзади, отставая всего на шаг.
Коротко склонил голову:
— Богоравные… Мы ведь скоро станем родичами! Близкими родичами! Простите! — мне, наследнику бедной итакийской басилевии, нечего подарить вам на память из дорогих вещей. Да и можно ли удивить вас, богоравные, чем-либо ценным? Я делаю то, что в моих силах: посвящаю вам свой сегодняшний выстрел. А свою стрелу я посвящаю Стрелку-Олимпийцу, нарекая ее Стрелой Эглета, невидимо и неотвратимо поражающей цель! И еще…
Тишина.
Рядом, вокруг, бок о бок.
Возможно, я говорил вовсе не так гладко — сейчас, по возвращении, я даже уверен в этом. Но какая разница?
— И еще. Возьмите, как дар, этот совет юнца, пропахшего козами: никогда не верьте ложным маякам. Иначе есть риск разбиться о камни, предоставив другим подбирать добычу. Даже если ты — исконный [34] . А я ведь желаю вам только счастья, богоравные родичи мои…
И почувствовал: треск бытия, треск моего личного Номоса, отдалился. Затих. Исчез до поры.
34
Двойной намек: имя «Навплий» буквально означает «моряк».
Значит, я все сделал правильно.
…Их глаза.
Глаза басилея Навплия и его сына Паламеда.
Они глядели на меня секирными кольцами, сливаясь в один, широко распахнутый, потрясенный увиденным глаз.
Словно ожидали стрелы.
ЭПОД
Встав, я прошелся по террасе. Постоял у перил, невидящими глазами уставясь перед собой. На этот раз возвращаться было легче. Легче — и трудней. Одновременно. Так бывает.
Мурлыча старый гимн кормчих, я смотрел перед собой, постепенно обретая способность видеть. Зеленая звезда — моя подружка! — зацепилась за край утеса, ободравшись в кровь. Я сочувствую тебе, звезда. Я не вижу снаружи ничего, кроме тебя, звезда. Зато внутри…
…в тот день, прямо среди помолвки, меня постригли во взрослые. Под буйные крики одобрения басилей Навплий — сын Посейдона и отец Паламеда! Навплий, ты велик!.. — собственноручно совершил обряд пострижения, по просьбе моего отца.
Навплий, ты велик! я благодарен тебе, я люблю тебя, Навплий!
Почему
Тогда я не знал, что минутой раньше заслонил собой отца. Я, Одиссей, закрыл Лаэрта-Садовника, как щит закрывает тело от копейного жала. Слабоумный наследник всегда пребывает в безопасности, ибо его право наследования — дым, мираж, обман чувств! Ему даже позволят доживать свой век в сытости, играя с козами в войну — если, тем или иным путем, будет устранен благоразумный родитель бедного дурачка, дабы открыть дорогу трижды благоразумным родичам.
Особенно когда родитель обладает более ценным имуществом для передачи, нежели затерянная в глуши Итака.
Папа, я же не знал, отчего на самом деле трещит скорлупа моего Номоса! я же не знал, что ты — такая же неотъемлемая часть Вселенной по имени «Одиссей, сын Лаэрта», как и я сам!..
Папа, я люблю тебя.
Постриженный во взрослые, я стоял в буре восторгов, а ты, Лаэрт, улыбаясь счастливо и чуть-чуть смущенно, стоял рядом и немного позади.
Да, в день пострижения я был… нет, я стал твоим щитом.
Тем, кто принимает первый удар.
Принимает, не понимая — зато мама поняла все сразу и бесповоротно; Антиклея плакала, не стыдясь слез. «От счастья! — шептались рабыни, и эхо металось между людьми. — От счастья! Такого сына…» Мама, не плачь. Не надо. Ни в прошлом, ни сейчас.
Мама, я вернусь.
Ты же знаешь, я никогда не обманывал тебя; я почти совсем не умею лгать, мама, не дотянувшись в искусстве честности до Далеко Разящего лишь на пол-локтя; вместо лжи я просто говорю не всю правду, но сейчас я говорю ее всю.
Я вернусь.
— …Лазурноруки, Пеннокудрявы, Драконьи шлемы, Тритоньи гребни…И от кораблей, словно в ответ мне, донеслось под бряцанье старенькой кифары:
— Муза, воспой Одиссея, бессмертным подобного мужа! Голени, бедра и руки его преисполнены силы, Шея его жиловата, он мышцами крепок; годами Вовсе не стар. Ни в каком не безопытен мужеском бое…Одобрительный гомон заглушил песнь. Они там собирались убивать по тысяче врагов в день, и героям для полного счастья требовался истинный вождь, гроза троянцев — аэд прекрасно понимал чаяния пьяных героев.
Спуститься, что ли, вниз?
Выпить с парнями вина, а потом засунуть руку по локоть в луженую глотку аэда и вырвать его раздвоенный язык? с корнем?! бросить собакам?!
Вместо этого я зажмурился.
Крепко-крепко.
…Постриженный во взрослые, я стоял в буре восторгов, а ты, Лаэрт, улыбался счастливо и чуть-чуть смущенно.
Позже ты спросил у меня: «Что это за намек про лживые маяки?»
Я отговорился пустяками. Даже тринадцатилетнему подростку стало ясно: ты ничего не знал о былой «Стреле Эглета», утонувшей в пучине прошлого, и о предпримчивом молодом человеке. Ты был младше Навплия, Если договориться с мойрами-Пряхами и отмотать четверть века, — а я уже научился возвращаться туда, где не был! — ты обернешься едва ли не сверстником сына, на грани пострижения.