Одиссея стрелка

Шоу Ирвин

– Два, – сказал Стаис, – лично.

– И что вы чувствовали?.

– Оставь ты его в покое, – сказал Уайтджек, – у человека глаза слипаются от усталости.

– Я почувствовал облегчение, – сказал Стаис. Он постарался вспомнить, что действительно почувствовал, когда дал очередь и «фокке-вульф» задымился, как вонючая дымовая шашка, и немецкий пилот еще какой-то миг неистово боролся, пытаясь сбить огонь, а потом перестал неистово бороться. Разве такое кому-нибудь расскажешь, самому и то словами не вспомнить. – Узнаете, – сказал он, – и довольно скоро. В небе до черта немцев.

– Япошек, – вставил Уайтджек. – Мы собираемся в Индию.

– В небе до черта япошек.

Все приумолкли, и только эхо от слова «япошек» прошелестело в длинной

притихшей комнате над пустыми рядами коек. Стаис почувствовал прежнее пошатывающее головокружение, то, которое начинается где-то за глазными яблоками и происхождение которого врач в Каире объяснил голоданием, шоком, пережитыми опасностями или всем этим, вместе взятым. Он лег на спину, стараясь не закрывать глаз, потому что, когда он закрывал их, головокружение становилось сильней, а пошатывание просто непереносимым.

– Еще один вопрос, – сказал Новак. – А как парни?.. Боятся?

– И вы испугаетесь, – сказал Стаис.

– Ты и это напишешь девушке из Флашинга? – ехидно спросил Уайтджек.

– Нет, – ответил Новак спокойно, – это я для себя.

– Если вы хотите спать, – сказал Уайтджек, – я этого фермера заставлю заткнуться.

– Да нет, – сказал Стаис, – я рад поговорить.

– Вы с ним поосторожней! – сказал Уайтджек. – А то он начнет рассказывать о своей девушке из Флашинга.

– Послушаю с удовольствием, – сказал Стаис.

– Что тут странного? Мне действительно хочется говорить о ней, – сказал Новак. За всю мою жизнь я не знал девушки лучше этой. Я бы женился на ней, если бы мог.

– А мой девиз, – сказал Уайтджек, – никогда не женись на девчонке, которая ложится с тобой с первого раза. Сто против одного, что она уже не чиста. Со второго раза – это, конечно, уже другое дело. – Он подмигнул Стаису.

– Я был во Флашинге, Лонг-Айленд, на пятинедельных курсах аэрофотографов и жил при ХСМЛ [1] , – сказал Новак.

1

христианский союз молодых людей

– В этом месте я обычно ухожу. – Уайтджек слез с койки и стал натягивать штаны.

– В ХСМЛ было прекрасно: на каждые две комнаты – ванная, отличная жратва, – серьезно говорил Новак, обращаясь к Стаису, – но должен признаться, мне было одиноко во Флашинге, Лонг-Айленд.

– Я вернусь к девятой главе этой печальной повести, – сказал Уайтджек, застегивая рубашку.

– Раз уж вы уходите, – кинул вдогонку Новак, – поговорили бы с лейтенантом. Мне становится как-то не по себе всякий раз, когда я прохожу мимо него. Не могу я, глядит, как сквозь оконное стекло, и не видит.

– Может, и поговорю, – сказал Уайтджек, – только оставил бы ты сержанта в покое. Пойми, человек устал, он с войны, ему отдохнуть надо. – Он вышел.

Новак поглядел Уайтджеку вслед.

– С ним тоже происходит что-то не то, – проговорил он. – Десять дней лежит на койке, читает и спит. Такого с ним никогда не было. Он был самым жизнерадостным человеком в военно-воздушных силах Соединенных Штатов. Увидел, как те два самолета рухнули… Забавно как-то все получается, – летаешь с ребятами повсюду, над Америкой, Бразилией, Аляской, на стрельбах охотишься с самолетов на акул и дельфинов над Гольфстримом, пьешь с ними, идешь к ним на свадьбу, говоришь с ними по радио, когда их машина в каких-нибудь ста футах от тебя в воздухе, и после всего этого в одну минуту, без всякой причины, две машины падают. Четырнадцать парней, с которыми ты прожил бок о бок больше года! – Новак покачал головой. – В одной из этих машин был самый близкий друг Уайтджека – Фрэнк Слоун. Незадолго до отлета из Майами у них произошла крупная ссора. Они здорово поругались. Фрэнк взял да и женился на девчонке, с которой Уайтджек путался всякий раз, когда мы попадали в Майами. Уайтджек сказал ему, что он псих, что, по крайней мере, пол-эскадрильи

переспало с этой девчонкой, и он, кстати, не врал. А чтобы проучить Фрэнка, он сказал, что переспит с ней сразу после их свадьбы. И переспал… – Новак тяжело вздохнул. – Много забавного случается в армии, когда парни долго живут бок о бок, по-настоящему узнают друг друга, а потом вдруг в какую-то лихую минуту падает «митчелл». Представляю, что чувствовал Уайтджек, видя, как горит Фрэнк. – Новак отложил блокнот и завинтил колпачок ручки. – По правде сказать, я тоже немного не в себе. Вот почему меня и тянет поговорить. Особенно с вами. Вы сами прошли через все это. Вы хоть и молодой, но уже прошли через это. Но, если вам неприятно, я замолчу.

– Да нет, – проговорил Стаис, все еще лежа на спине, равнодушно ожидая нового приступа – хуже будет или станет легче. – Говорите.

– Эта девушка во Флашинге, Лонг-Айленд… – проговорил медленно Новак.

– …Хорошо Уайтджеку подшучивать надо мной. Девчонки так и виснут на нем, где бы он ни появлялся. Разве ему понять, что значит быть таким, как я. Ни тебе виду. Ни тебе денег. Ни тебе офицерского звания. Ни тебе юмора. Только что застенчивость.

Стаис не смог удержать улыбки.

– В Индии вам придется нелегко.

– Знаю, – сказал Новак. – Я решил, что у меня не будет девушки до конца войны. А как обстояло у вас с девушками на Ближнем Востоке? – спросил он вежливо.

– Была в Иерусалиме очень милая девочка из Вены, – протянул мечтательно Стаис, – а вообще-то говоря, «дубль-пусто». На Ближнем Востоке, если ты не офицер, то нужно быть семи пядей во лбу.

– Слыхал, – подтвердил грустно Новак. – Впрочем, мне что там, что в Оклахоме. Чем и была хороша эта девчонка из Флашинга, Лонг-Айленд. Первый раз она увидела меня, когда я вошел в ювелирный. Она там работала; я был в робе, со мной был парень, скользкий такой. Он с ходу назначил ей свидание на вечер. А она улыбнулась мне, и, не будь у меня кишка тонка, я бы тоже назначил ей свидание. Конечно же, я этого не сделал. Сижу я в тот вечер у себя в комнатушке в ХСМЛ. Звонит телефон. Она. Парень тот не пришел, – сказала она, – не хочу ли я встретиться с ней?

Тень улыбки скользнула по его лицу при воспоминании о том трепетном мгновении торжества, пережитом далеко отсюда, в крохотной комнатушке ХСМЛ.

– Не прошло и минуты, а я уже вылез из своей робы, потом побрился, принял душ и заехал за ней. Кони-Айленд – вот куда мы отправились. Я там был первый раз за всю свою жизнь. На курсах проучился я три с половиной недели, и каждый вечер мы проводили вместе. Такого тоже никогда в моей жизни не было, чтоб девушка хотела меня видеть каждый вечер. Накануне моего возвращения в эскадрилью она сообщила, что ей разрешили уйти с полудня и что она хотела бы проводить меня на вокзал, если я не против. В полдень я зашел за ней в ювелирный, и ее босс пожал мне руку. Она держала какую-то завернутую в бумагу коробку, и мы спустились в метро и отправились в Нью-Йорк-сити. Потом зашли в кафетерий и чудесно пообедали. А потом она проводила меня на вокзал и отдала ту коробку. Это были конфеты Шрафта, и она плакала там, у входа, плакала, потому что я уезжал, и сказала, что очень хочет, чтобы я писал ей, все равно что. Новак замолчал, но Стаис был уверен, что перед парнем сейчас снова тот вокзал: спешащая толпа, коробка шоколадных конфет, рыдающая девушка. И видит он все это так же ясно, как этот послеполуденный солнечный свет, заливающий африканский берег.

– Вот я и пишу, – сказал Новак. – Она пишет, что у нее сейчас техник-сержант, а я все равно пишу. Уже полтора года, а что прикажете делать? Вы… вы тоже вините ее?

– Нет, – сказал Стаис, – не виню.

– Я вам не очень надоел? – спросил Новак.

– Совсем нет. – Стаис улыбнулся ему. Внезапно он почувствовал, что головокружение прошло и можно закрыть глаза. Погружаясь в таинственное и вечно живое море сна, в котором он прожил почти все последние дни, он услышал слова Новака: «А теперь напишу матери».