Одна французская зима, которая ничего не изменила

Тимошина Ольга

Стадное чувство было развито до такой силы, что любой человек, пытавшийся показать свою индивидуальность, или быть оригинальным в своем мнение или действии, автоматически считался ненормальным. Вся их свобода ограничивалась исключительно возможностью безвизового передвижения между странами, разрешением кричать лозунги посередине улицы, и устраивать бесконечные забастовки и протесты.

И при этом, несмотря на разведенную ими бюрократию во всех отраслях жизни, включая личные отношения, была возможность договориться, наладить связи, что-то придумать и найти контакты, что еще раз подчеркивало, отсутствие настоящего равенства и свободы. На каждый закон имелся родственник, работающий в мерии

или полиции, а на каждого родственника там работающего был закон. Таким образом в общем повсюду царил бардак и невозможно было разобраться где правда, где закон, где связи, а где вообще неконтролируемый беспредел.

Алена сходила с ума от всего этого и искренне пыталась понять, расспрашивая мнение людей, задавая резонные вопросы, что тут же немедленно, причисляло ее в ранг ненормальных и клеймило ее не иначе, как «сумасшедшая русская».

«Безумие…» – думала она. – Все так стремятся сюда, так воспевают это Лазурный Берег, который на самом деле лазурным бывает всего несколько недель в году, при определенном освещении солнца и неба. А я только хочу уехать отсюда и забыть, навсегда забыть этот опыт. Я определенно не могу жить с этими людьми. И если уж говорить откровенно, то даже Шарль Де Голль, президент Франции, вообще-то не слишком любил французов, полагая, что они не достойны своей великой страны…».

Алену буквально убивали их стереотипы поведения, повадки и нравы. Больше всего она ненавидела их обеды. Не существовало для этой нации ничего важнее обеда. Питались они обильно, долго, заливая обед внушительной порцией вина и пива, и ликера напоследок.

Торопиться за едой, думать о своих обязанностях перед другими, а уж тем более о работе – слыло дурным тоном. Опоздание на обед, впрочем, как и окончание обеда раньше времени, приравнивалось к преступлению против самого себя. Мужчины и женщины, старики и дети, политики и балерины, левые, правые, анархисты, иммигранты и богачи – все они превращались в единое, поглощённые только одной мыслью: Поесть!

Операционные закрывались, соревнования отменялись, полицейские останавливали погони, и даже французские преступники прекращали безобразничать и воровать в период с 12 до 2. Француз никогда не остановит свой обед, случись наводнение или пожар, ничего не выведет его из равновесия и не отвлечет от поедания утиной печени или свиной ноги. Никто из них не двинется с места во время ритуала поглощения еды, ибо нет ничего на свете священнее этой церемонии. И то, что было свято для них, казалось Алене таким ничтожным и примитивным культом еды.

Самое ужасное виделось Алене, что это был не культ еды в виде рекламы здоровой пищи и образа жизни. А на самом деле было проявлением эгоизма, возможностью законно и нагло крикнуть в лицо всему миру: «Я ем и мне наплевать на всех вас!»

Жизнь на французской Ривьере полностью парализовалась в период обеда, и никакие мольбы о помощи, или нужды других, не могли переиначить этот обряд чревоугодия. Однажды, в отделении скорой помощи Ниццы, Алена просидела около часа с наполовину отрезанным пальцем, в ожидании пока дежурный врач прикончит свою трапезу, состоящую из нескольких разложенных по столу пластмассовых мисок с разной едой и шоколадного суфле, в серебряной бумаге. Капли крови медленно падали на больничный пыльный пол. Доктор равнодушно рассматривал ее через стекло, болтая по телефону со своей подружкой, так как есть в одиночестве во Франции, был еще больший позор, чем не есть вообще.

Никто на Бали не посмел бы даже думать таким же схожим образом, как думают французы. Там наоборот высмеивалось стандартное, предсказуемое и шаблонное поведение европейской нации, и всячески приветствовались люди с причудами, которых назывались яркой индивидуальной личностью,

но никак не чокнутыми. Потом Алена вообще перестала даже пытаться общаться с французами, так как они слышали только то, что они хотели слышать и все общение напоминало игру в одни ворота, которая всегда заканчивалась проигрышем Алены, и последующим разочарованием. Она бросила изучать французский, но Тому не сказала, тем самым уже заранее настроив себя на то, что рано или поздно покинет эту страну. Его не было дома по целым дням, и она пропадала в интернете, читала книги, но в большинстве времени просто спала, прячась от дикого холода, идущего от стен и полов под толстенной периной, по ее настоянию и через жуткий скандал купленной в дорогом магазине на рождественской распродаже.

О поиске работы не было даже и речи. Без разрешений и документов не брали вообще никуда. Это был абсолютно противозаконно и жестко контролировалось. А так как в статусе невесты добыть такие бумаги не предоставлялось никакой возможности, то приходилось тупо выполнять обязанности по дому, устраивать быть и ухаживать за Томом. Это убивало Алену. Никогда в жизни она не чувствовала себя такой бесполезной и ненужной.

Ночь на рождество она напилась как сапожник и уткнувшись в подушку волком рыдала, проклиная день встречи с Томом. Он страдал рядом с ней, но упорно не хотел отпускать ее. Том умолял, просил, обещал, а она не верила, что все это когда-нибудь забудется, и то время, которое он называет каким-то административным противным словом «иммиграционный период», кончится. Тогда почему, спрашивала она его в сотый раз, этого периода не было на Бали? Почему время там остановилось, и каждую секунду она испытывала счастье и благодарность?

– Почему, – кричала она пьяная, выйдя на балкон, – почему вы все тут такие злые и лживые собаки?

Но пустой город молчал, и в рождество, и на новый год, на улицах стояла гробовая тишина. Французы сидели по своим домам и жевали одинаковых уток из супермаркета под разными соусами… А в час ночи, все окна в квартирах гасли, и только пьяные гуляки, марокканские иммигранты, изредка выкрикивая что-то невнятное, проходили под спящими балконами, выписывая похабные слова на фасадах старинных зданий и царапая гвоздями покраску нерадиво припаркованных новых машин.

Дождь который зарядил еще в ноябре, и шел не переставая. Он испортил все праздники. Наряженные повсюду елки, размякли и развалились, унесенные ветром игрушки и поделки из бумаги, валялись как мусор по улицам городов и взгляд на них вызывал слезы. «Как будто кто-то долго готовился к празднику, а потом пришел злодей, пришел и все разрушил» – думала Алена.

В рождество задул страшный ветер, волны заливали на проезжую часть и блокировали движение, все шествия были отменены, концерты и гуляния под дождем были жалким зрелищем. Убожеством. Пиром во время чумы. Чистым лицемерием. Король был голый.

В такой же атмосфере прошел и карнавал Ниццы, и праздник фиалок, день мимозы, и парад цветов. Дождь залил все приготовления… Все, что бы ни организовывали французы, было обречено на провал. Все охали и вздыхали, что такое случается «в первый раз и никогда еще не было так плохо», но на самом деле все врали сами себе, так как все это повторялось из года в год, и в следующем году не обещало быть лучше.

Алену тошнило от вранья и лицемерия. «Ну признайте же, что тут ужасная холодная и слякотная зима. Перенесите елки и концерты в закрытые залы, делайте игрушки из пластика, а не из бумаги, и купите, наконец, теплые зимние сапоги и установите отопление в домах!» – говорила она серой толпе. Но над ней только смеялись и на следующий год опять мокрые от проливного дождя елочные шары катились, погоняемые ветром по заснеженным пустынным улицам.