Одна и та же книга
Шрифт:
— В любом случае, если завтра он не объявится, придется сообщить в полицию, — сказал Ларри, принимая из ее рук бокал. — А то хороши мы будем, человек пропал, а мы не чешемся…
— Да уж, придется, пожалуй. Хотя Джи Кей этого бы не одобрил.
Вмешательство полиции, как и следовало ожидать, не принесло ничего, кроме дополнительных волнений. Следователь с первого взгляда невзлюбил откровенно равнодушную к судьбе мужа Клару, ее малахольного братца, смазливую ирландскую невестку, долговязого сына в недопустимо розовых джинсах и, в особенности, «мутную рыбу» адвоката. Он был совершенно уверен, что эта подозрительная компания, сговорившись, прикончила беднягу Бринкина, но не мог предъявить начальству ни мертвого тела, ни даже мало-мальски внятных мотивов предполагаемого преступления. Ситуацию спасла
Вообще-то Ларри Кроу прекрасно знал, что именно в Рио у Бринкина полно деловых партнеров и просто приятелей; любой из них мог бы отправить заранее подписанную открытку в указанный день, но адвокат благоразумно оставил эту информацию при себе. Ситуация, когда человека, который хочет скрыться, ищут люди, отнюдь не жаждущие его отыскать, представлялась Ларри совершенно абсурдной. Он не желал в этом участвовать.
Питейные заведения, известные как немаловажная часть современной городской культуры под обобщающим названием «бар на городской окраине», делятся на несколько категорий. Есть бары, в которые просто заходят, полагая их чем-то вроде продолжения собственной гостиной. Бывают бары, куда заглядывают специально за новыми впечатлениями и знакомствами. Некоторые бары посещают, чтобы почувствовать себя героями; их не следует путать с заведениями, куда отправляются нерешительные самоубийцы, в тайной надежде на быструю, легкую смерть. А есть бары, куда начинают ходить, только окончательно махнув на себя рукой. Атмосфера там, как нетрудно догадаться, самая умиротворяющая.
Бар «Дом койота», расположенный на окраине городка Нью-Хуанито, в семи милях от мексиканской границы, по всем признакам, принадлежал к последней категории. Столы и стулья были уже недостаточно хороши, чтобы их можно было предложить в качестве временной обстановки каким-нибудь несчастным погорельцам, но еще не настолько стары, чтобы заинтересовать археологов. Оконные стекла были выбиты так давно, что даже старожилы не могли припомнить, что послужило причиной катастрофы: смерч, перестрелка, или просто пылкая ссора влюбленных. Одноразовые картонные тарелки мыть, конечно, никто не порывался, с них просто стряхивали крошки и снова пускали в дело. Единственный целый, без единой трещины стакан был личной собственностью владельца и хранился под замком на тот случай, если Жирному Джеку придет охота посетить самое безнадежное из своих предприятий. Последний раз это случилось лет пять назад; все остальное время в «Доме койота» безраздельно хозяйничал Белый Хакон. Мать его была шведкой, отец — не то вождем шошонов, не то прямым потомком последнего ацтекского жреца, не то просто бездомным мексиканским бродягой. Хакону нравились все версии, и он с удовольствием их чередовал, а иногда сообщал интересующимся одновременно. Интересующихся, впрочем, находилось немного — гораздо меньше, чем постоянных клиентов, для подсчета поголовья которых вполне можно было обойтись пальцами на руках.
От своих шведских предков Хакон унаследовал бледно-голубые глаза и когда-то рыжие, а теперь соломенно-желтые волосы; индейский вождь, мексиканский бродяга и ацтекский жрец наделили его темно-красной кожей и надменым профилем, уродливым, как иллюстрации к майанским кодексам. Возраст его был одной из немногих неразрешимых загадок, возбуждавших любопытство жителей Нью-Хуанито. Городские патриархи утверждали, будто его мать-шведка умерла от старости еще в ту пору, когда их бабки готовились к свадьбам, остальные делали вид, будто не верят в эту чушь, но про себя думали: всякое бывает, кто его разберет, этого белоглазого, пришел невесть откуда, поселился в хижине давным-давно умершей сумасшедшей старухи, такой же белоглазой, как он сам, и вот, с тех пор прошло уже тридцать с лишним лет, а Хакон все тот же, стоит за стойкой в «Доме койота», улыбается, вроде, приветливо, а все-таки лучше с ним не связываться, все это знают.
В тот день Белый Хакон, как всегда,
Услышав скрип расшатанной половицы у входа, бармен неторопливо изменил положение в пространстве, с достоинством выпрямился, положил кулаки на стойку, подбородок — на кулаки и адресовал посетителю самую приветливую из своих фирменных улыбок, ту самую, от которой шарахались не только пьяные подростки, но и видавшие виды пожилые водители грузовиков.
Но посетитель только широко улыбнулся в ответ.
Человек, переступивший порог «Дома Койота», был, можно сказать, негативной копией мистера Бринкина. Солнце до черноты опалило его бледную кожу и выбелило каштановые волосы. Еще светлее была многодневная щетина, без пяти минут борода, которая, удивительным образом, делала своего владельца не старше, как это обычно случается с бородачами, а гораздо моложе.
— А, — сказал Белый Хакон. — Да это же Джингл-Ко. Где тебя носило?
— Я выполнил твое задание, Хакон, — объявил гость. — Все сделал и, как видишь, вернулся.
— Задание? — флегматично спросил бармен. — Какое задание? Я посылал тебя за консервированной фасолью? Или просил увести корову у Люси Лей? Или отправил сторожить камни в Долине Смерти, чтобы не расползались куда попало? Что-то я запамятовал. Давно дело было. Лет двадцать назад.
— Двадцать два года, — уточнил Джингл-Ко. — Ровно двадцать два, день в день. Помнишь, я сказал, что хочу у тебя учиться, а ты сказал, что это не такое простое решение, как может показаться, потому что тогда придется все бросить и идти до конца, а я сказал, не вопрос, было бы что бросать, а ты сказал, вот именно, для того, чтобы все бросить, надо хоть что-то иметь, а пока несерьезный разговор, а я сказал — ну и ладно, подумаешь, вот увидишь, заработаю кучу денег, построю дом, заведу семью, а потом все брошу и приду к тебе, а ты сказал, вот тогда и поговорим, а я…
— Все, хватит. Остановись. Ну и зануда ты, Джингл-Ко, — ухмыльнулся бармен, доставая из-под стойки грязный картонный стакан. — Хочешь колы?
Все получилось
— Сейчас вылетит птичка, — говорит дядя Яша.
Ида еще не знает, что он дядя Яша. Но теперь будет знать. «Дядяша», вот как его зовут. Всех как-нибудь зовут. Например, Иду зовут «Ида» и еще «Солнышко» и «Заинька», и «Сладенький», и «Нашадевочка».
Иде вчера исполнился год. И поэтому сегодня ее нарядили как принцессу и отвели к фотографу, чтобы «на память». Что такое «день рождения», «принцесса», «фотограф» и, тем более, что такое «память», Ида тоже не знает. Зато она отлично знает, что такое «птичка». «Птичка» — это голубое и желтое, маленькое, пищит и щелкает, прыгает и летает, в руки брать нельзя, смотреть можно. Птичка живет дома, в комнате у бабушки. Называется «Лори и Джерри», а еще «попугай», «попугайчики». Птичка — это хорошо.
— Сейчас вылетит птичка, — говорит дядя Яша и прячется за какую-то непонятную большую штуку, не похожую ни на стол, ни на стул, ни на кровать, ни на шкаф. Вообще ни на что не похожую! Там, наверное, и живет птичка. Все где-нибудь живут.
Ида сидит смирно, смотрит внимательно. Ждет птичку. И вот! Вылетает! Голубая и желтая, пищит и щелкает. И летит, и улетает в окно. Ида знает, что такое окно. Оно прозрачное, через него видно небо, трогать нельзя, смотреть можно.
— Ой, и правда, птичка. Даже две. Как вы это делаете? — спрашивает мама.
А фотограф дядя Яша ничего не говорит, только смотрит — на Иду, на маму и в окно. На Иду, на маму и в окно. Ида чувствует, что-то не так. Что-то плохо. Дядяша волнуется. И мама волнуется. Ида начинает плакать, потому что теперь она тоже волнуется — за компанию.
Она плачет, и все никак не может успокоиться, даже дома, когда с нее сняли колючее белое платье «какпринцесу». И бабушка говорит маме непонятное, но, кажется, плохое:
— Говорила тебе, не надо на Павла дитё из дома выносить, сглазят.