Одна кровь на двоих

Алюшина Татьяна Александровна

Бывшая жена была права — он ее не замечал за полным отсутствием интереса.

Пришедшая не ко времени на память девушка с трудно запоминающимся именем Надя сама материализовалась в телефонно-сотовом пространстве, напомнив о своем существовании переливчатыми трелями его мобильника.

— Димулечка, ты занят? — нараспев протянула девушка Надя.

Дима глянул в коротко стриженный затылок Осипа и неласково ответил:

— Как обычно.

— Димулечка, давай сегодня встретимся, я соскучилась.

Нет, барышню Надю с собой брать не надо и посылать за ней кого-либо, чтобы привезли в Домину, тоже не надо, хотя несколько секунд назад он обдумывал эту возможность.

— Сегодня не получится. Я не в Москве.

— А где? — оживилась барышенька.

Ей очень, очень надо знать где! Она же должна сказать подругам вечером за коктейлем или кофе-шампанским, отработанно грустно вздыхая: «Димочка в Вене (Париже, Лондоне, Цюрихе...), хотела к нему полететь, побыть вместе, но он так занят, что мне одной по магазинам ходить?» Или как там по ролевому тексту?

Не получив ответ про Вену, Париж, Цюрих, Надя поинтересовалась о другом:

— Когда ты будешь?

— Дней через пять.

— Так долго-о-о, — закапризничала тусовочная девонька. — Я тут совсем одичаю без тебя!

— Займись чем-нибудь, например китайским языком, — предложил «развлечение» Дима.

— Ну, Димуля-я, ты не в настроении, да? Давай я приеду и развеселю тебя!

В Вену, Париж, Цюрих...

— Я подумаю. Пока.

— Привезти? — спросил Осип, посмотрев на Диму в зеркало.

— Нет, — отрезал Победный, возвращаясь к созерцанию летящего навстречу пейзажа.

Что ему с ней делать не в Вене, Париже, Цюрихе или Лондоне, в медвежьем углу российской глубинки? Отправить рыбу ловить в озерце для вечерней ухи?

Что с ними вообще нужно делать вне постели, клубно-развлекательных мероприятий, званых приемов и не в Вене, Париже, Цюрихе...

И почему-то вдруг неожиданно и ярко ему снова вспомнилась маленькая Машка. От усталости, или от раздражения, или от маеты в душе непонятной, со злой горчинкой.

В то ее двенадцатое лето Машка тяжело заболела, недели через две после прыжка с камня, так напугавшего Диму. Заболела, переполошив всех — и бабушку Полину Андреевну, и его родителей, и самого Диму. Распахнув входные двери настежь, его родители бегали туда-сюда, давали ей какие-то лекарства, питье, варили специальный морс, вызывали скорую.

— На воспаление не похоже, хрипов в легких нет, — затруднился в диагнозе приехавший врач скорой, — возможно, простуда такая сильная, но скорее вирус. Сейчас в городе зарегистрировано несколько случаев тяжелейшего вируса. Если к утру температура не спадет, вызывайте еще раз скорую, будем госпитализировать.

Сделав Машке уколы, врач выписал кучу рецептов, рекомендовал как можно больше давать

пить, заставлять, если отказывается, и уехал.

К утру температура у Машки немного спала, и перепуганные взрослые, успокоившись, смогли поспать. Казалось, что болезнь отступила, родители, проверив Машку, ушли на работу, а Дима отсыпался после ночной суматохи. Его разбудил звонок -в дверь, он открыл, потирая заспанное лицо и позевывая, и проснулся в один момент, увидев Полину Андреевну.

Постаревшая за одну ночь, осунувшаяся, бледная, с перепуганными глазами, она сложила ладошки в замок, умоляюще прижав их к груди.

— Димочка, ты можешь посидеть с Машенькой?

— Да, конечно, Полина Андреевна! Как она?

— Ей снова стало хуже. Утром вроде полегчало и температура спала, а сейчас опять поднимается, она без сил совсем, даже разговаривать не может, ослабла. Димочка, посиди с ней, мне надо в аптеку и на рынок — меда, малины, шиповника купить и трав всяких. Я поспешу, чтобы скорее обернуться.

Дима быстро оделся, запер квартиру и вошел в распахнутые соседские двери. Полина Андреевна, собираясь в прихожей, на ходу говорила:

— Все время давай ей пить и температуру меряй. Если поднимется выше сорока, сразу вызывай скорую.

Машка металась на своей узенькой, девичьей кроватке, постанывала, комкала ладошками одеяло, шептала что-то невнятное. За одну ночь болезнь слизала с нее весь южный, в черноту, загар и забрала все силы. Дима, поддерживая голову девчушки, попытался ее напоить, налив в кружку морса из кувшина, стоявшего на столике у кровати, но она шептала:

— Нет, нет, — и отворачивалась, не открывая глаз.

Она была такая маленькая, тоненькая, словно бестелесная, бледная, только щеки полыхали алым болезненным румянцем.

Она вдруг перестала метаться, расцепила ладошки, выпустив из рук сбитое в ком одеяло, раскинула ручки и затихла.

Дима сел на стул рядом с кроватью, взял в руки маленькую обессиленную ладошку.

— Ну что ж ты так, Машка? Что ж ты так заболела? — спросил, зная, что не получит ответа.

Но ему показалось важным с ней говорить, подержать за ручку, даже если она не слышит и ничего не чувствует — пусть не может ответить, но будет знать, что он рядом, здесь. С ней.

Он перебирал тонюсенькие безжизненные пальчики, поглаживая своим большим пальцем тыльную сторону ее ладошки, похожей на беленький лоскутик в его большой загорелой руке.

Машкина ладошка-лоскутик казалась Диме хрупкой, как наитончайший фарфор, длинные пальчики еле-еле подрагивали от ощутимых глухих, частых ударов крови в венках, которые чувствовала его огрубевшая, с буграми мозолей, ладонь. Разглядывая пульсирующий белый фарфор, он увидел на первой фаланге безымянного пальчика родинку, по форме напоминающую изогнутую подковку.