Одна кровь на двоих
Шрифт:
— Я отвлек вас от важного разговора в кафе? Что это был за мужчина?
Маша никак не могла взять в толк, почему он злится. То, что злится, и не просто злится, что-то кипит в нем, варится, ей было понятно как ясный день — он щурил глаза, золото радужки полыхало, то выплескивая лаву, то придерживая. Она чувствовала это пугающее клокотание.
Она, что ли, причина его настроения? Так, пардоньте-с! На обед она не напрашивалась, это была его инициатива. Что, пригласил, передумал, да деваться некуда?
И разозлилась в ответ: «Ой, да и ладно!
— Бывший муж, — ответила ровно, — мы развелись месяц назад.
— Судя по всему, он против, — холодно и малозаинтересованно заметил он, так чтобы поддержать разговор.
— Да какая разница: против — не против! — как о больном зубе, скривившись, сказала Маша.
— Вы переживаете? Обидел? Изменил? — спросил он тем же тоном.
Она посмотрела на него, помолчала, отвернулась к спасительным речным пейзажикам.
— Да, я сегодня хватила через край. Но к семейным разборкам это не имеет отношения. Навязчивая докучливость чужого человека, который не понимает слова «нет».
— Как-то быстро, Мария Владимировна, через месяц — и чужой? — Дима чуть добавил в холодный тон тепленькой водицы удивления.
Маша снова повернулась и посмотрела на него. Дмитрий Федорович сидел в расслабленной, скучающей позе, откинулся на спинку стула, нога на ногу, в руке бокал красного вина.
Ни поза, ни нарочитая холодность тон а Машку не обманули, в нем что-то клокотало, он держал под контролем свое «варево», но на Машу волнами накатывали его эмоции такой силы, что мурашки бежали по позвоночнику.
«Ну, пусть себе!» — снова отмахнулась она мысленно.
— Вы его видели? Оценили?
Он кивнул — «видел, оценил, но промолчу...». Машка отвернулась — лучше она на реку будет смотреть, так проще!
— Ну вот. А я не видела и не оценила. Я тогда ничего не видела.
Она замолчала. Ей хотелось облечь в слова свое выстраданное понимание, рассказать Диме, но не Дмитрию Федоровичу, постороннему, не узнавшему ее человеку. Машка вздохнула — все равно он Дима, пусть и ставший другим.
— У меня один за одним умерли все родственники. Папа последним. После его похорон я вдруг поняла, что осталась на свете совсем одна. То есть абсолютно одна — ни друзей, ни подруг, ни родственников — совсем одна. Я так перепугалась! Всю жизнь жила в семье — бабушки, дедушки, мама, папа. У родителей были прекрасные друзья. И мне казалось, что это навсегда, я чувствовала себя защищенной. А тогда осталась как голая посреди площади. Друзей родителей давно раскидала жизнь по другим странам и городам, а кто и умер. Да к тому же я всегда очень много работала. Знаете, у нас в науке есть такое понятие: «чугунная поясница» — это про то, что, каким бы ты гениальным ни был, есть вещи, которые надо тупо «высидеть». Проштудировать, выучить, осознать, запомнить огромное количество научной литературы, учебников — базу — и очень много написать. От одиночества и страха я совсем закопалась в науку. Вот тут и появились
Юрик и его маман, которая
— Зачем же вы так много работаете? — плеснул на Машу варившегося в нем зелья Победный.
— А вы разве не так работаете, Дмитрий Федорович?
Он пожал плечами, что, по всей видимости, должно было означать: «так, но что такое твоя работа и моя».
«Моя» подчеркнуть.
Дмитрий больше не мог удерживать ровный, холодный тон. Он и говорить с ней уже не мог — зелье доварилось, разлилось, затопив остатки самоконтроля.
«Что значит одна?! У тебя был я! Должна была найти, разыскать! А ты предпочла этого «защитника», мать его! А Диму соседского по ходу работы и жизни забыла с легкостью!»
Все! Никакая объективность, трезвость размышления не могла остановить его ярости от того, с какой легкостью она его забыла и предпочла дешевого самолюбивого козла!
Он не мог уже сообразить, что разыскать его Машка не могла, даже если б очень захотела, — родителей он забрал к себе в Питер, от бедности и тягот крымской жизни того периода, как только купил первую малюсенькую квартирку, а потом они вместе перебрались в Москву. Никаких концов и связей не осталось задолго до смерти Полины Андреевны. И о том, что сам, живя в Москве, ни разу не попытался найти Ковальских, тоже сменивших адрес, уже не мог думать Дмитрий Федорович.
«Ты держишься на расстоянии, чужая, забывшая меня, как незначительную строку биографии, подчеркивающая каждым своим «выканьем» безразличие, холодность. Нет, дорогая, ты еще не знаешь, что такое настоящее пренебрежение к незначительному человеку!»
Дмитрию Федоровичу Победному, никогда ранее не испытывавшему ревности, было невдомек, что это она, черная гадина, порожденная обидой Машкиного неузнавания, попутала разум, сожрав иные чувства. И ревность эта была не только к мужичонке дешевому, а к ее работе, жизни, в которой не оказалось места даже для памяти о нем, Дмитрии Победном!
И что-то еще, что-то еще совсем уж темное, неосознанное...
Его внутренний тигр рявкнул, собираясь наказать самку, указав ей место...
Продуманно-ленивым жестом он поставил бокал на стол, медленно встал, подошел к ней и протянул требовательно ладонь...
Он долго молчал, смотрел, и Маша чувствовала, как надвигается на нее что-то черное, ураганное, обдавая то жаром, то холодом. Она затаилась, как мышь, учуявшая кошку, боялась дышать, моргать, смотреть на него.