Одна ночь

Куусберг Пауль Аугустович

За несколько последних дней чувство это усилилось. Дагмар вдруг показалось, что не только она, не только Яннус, Маркус, Тихник и все, кто сейчас идет сквозь ночной снегопад по незнакомой дороге, - весь эстонский народ в этой буре стал оторванным листком. Порывы ветра швырнули в грязь Бенно, вихри раскидают всех, весь маленький эстонский народ. Затем она представила себя, Бенно и тысячи других листвой, а народ - деревом, с которого шторм безжалостно рвет и сдирает листья. Что будет с деревом, на котором все меньше и меньше листков, которые затоптаны или разбросаны по белу свету?

– В Ташкенте сейчас еще тепло, - услышала Дагмар голос шагавшего рядом Сярга.
– Хотя как знать. Все-таки вторая половина ноября. Как вы думаете, товарищ Пальм?

Сярг все еще обращался к ней с какой-то учтивой официальностью. Дагмар подумала, что милиционер должен был сказать: "Гражданка Пальм!" Потому что милицейский лексикон не знает другого обращения. Это показалось ей комичным, и она даже усмехнулась. Но за снегом усмешки ее никто не

видел.

Даже тащась под снегопадом, Юлиус Сярг мечтал о Ташкенте. Средняя Азия многим чудилась землей обетованной, с молочными реками и кисельными берегами. Поговаривали, что там все осталось, как было до войны: вино, виноград, жирная баранина. Разговорам этим Сярг не верил. Полегче, быть может, но задарма и там ничего не поднесут. Наверное, и в Узбекистане уже продовольственные карточки и нормы введены, и там, поди, каждый килограмм зерна и мяса на учете. Разве что в какой-нибудь горной деревушке по-старому, только не в городах. Теперь, когда исконная житница России Украина в руках немцев, нигде не покутишь. Ни в Сибири, ни в Ташкенте, нигде. Потеря Белоруссии, нескольких областей Российской Федерации и Прибалтики - тоже кое-что значит. Тысячи и миллионы рук оторваны от работы. Одни, подобно им, бегут от врага, другие на войне - и это все очень сказывается. Лишь у спекулянтов и комбинаторов разных брюхо пустым не останется, уж они-то нехватки знать не будут, а кое-кто и жирком обрастет, в то время как честному человеку придется ремень потуже затягивать. И "подприлавочная" торговля распустится пышным цветом, "поднимутся в цене" снабженцы, продавцы, повара и официанты. Человек остается человеком - все норовит себе урвать. Едва стало чуть хуже с товарами, как и в Эстонии началась спекуляция. Подобные Койту книжники могут болтать о новом человеке - всяк верит тому, чему хочет верить. Всегда были хорошие и плохие люди, смелые и заячьи души, честные и воры, бережливые и моты, те, кто слово держит, и вруны, те, кто до седьмого пота вкалывает, и лентяи, эгоисты и те, кто о других думает, те, кто жертвует собой и кто шкуру бережет. Смешно доброту, храбрость, честность, умение держать слово, трудолюбие, бескорыстие и самопожертвование ставить, по примеру этого тщедушного очкарика, в заслугу новому человеку. Да эти доблести существуют давно, с незапамятных времен, когда еще и понятия-то о коммунизме не было, за тысячи лет до революцги. Когда-нибудь, возможно, человек и впрямь обновится, только на это понадобится десять или десять раз по десять человеческих поколений социализма и коммунизма.

Хотя Юлиус Сярг и не считал Ташкент земным раем, далекий южный город пленял и привлекал его: Маняще звучали названия таких городов, как Алма-Ата, Фрунзе, Сталинабад, Чита, однако Ташкент превосходил все. Некогда, в мальчишечью пору, он мечтал о далеких путешествиях: Мадагаскар, Амазонка, Андалузия, Цейлон и Гонолулу услаждали его слух, как песнь сирен. Но Юлиусу не требовалось заливать воском уши, и без того он был прикован буром, полупудовой кувалдой и ломом к каменным плитам на Ласнамяэ. И как это ни удивительно, но впервые в жизни Юлиус чувствовал себя свободным сейчас. Он мог идти куда хотел, делать что хотел, никто не интересовался его особой. Война сделала его вольной птицей и в то же время отняла свободу: вместо Ташкента приходилось торчать в Колтушах, в брошенных помещениях Павловского института, есть дурно пахнувшие картофелины, подтягивать живот на берегу Ладоги или толочься черт те где в снегу. Как только доберутся до железной дороги, тут же подастся на юг, ибо нежданная свобода долго не продлится. Кто позволит бесконечно болтаться без дела мужчинам, которые могут держать рабочий инструмент или носить винтовку, уж где-нибудь да захомутают. Если и останешься неучтенным - в сумятице войны всякое может быть, - желудок и грешное тело все равно потребуют прокорма, а с пустым карманом никакой земной рай раем не будет. Юлиус Сярг был готов делать что угодно, вкалывать на какой-нибудь каменоломне или на милицейском посту бороться со спекулянтами, но до этого он хотел побывать на юге. Он даже во сне видел верблюдов и пальмы, минареты и мечети, бескрайние виноградники и овечьи стада, такие несметные, что никто им и счету не знал. Очень любил он баранину, но редко удавалось ему поесть ее досыта.

Юлиус Сярг отдавал себе отчет и в том, что его могут мобилизовать и отправить на фронт. Потому и следовало торопиться. Пока где-нибудь не застрял, он не ограничен в передвижении. Человека, у которого есть на эвакуационном свидетельстве гербовая печать, никто не задержит. А какую силу имеет документ, Юлиус Сярг знал из своей милицейской практики. Без бумаги ты никто - сомнительный элемент, которого на всякий случай следует задержать и, если выдастся время, проверить. Поэтому-то он и добыл себе в Ленинграде новое свидетельство, ибо его таллинские документы покоились на дне морском. Милицейский мундир словно губка пропитался водой и отяжелел; чтобы не уйти вместе с ним в пучину, он должен был как можно скорее освободиться от одежды. С сапогами пришлось повозиться, раза три хлебнул соленой воды, прежде чем стянул их. Не привыкни он с молодости в каменоломных яминах к воде, так бы и пошел топором на дно. Жаль было сапог и денег. Но, бултыхаясь в, волнах, он о сапогах и о деньгах не думал, а только о том, сколько еще сможет продержаться и когда от холодной морской воды закоченеет тело. Он даже бога молил, чтобы тот послал какой-нибудь

катеришко, который подобрал бы его. Но больше чертыхался. Клял не только немцев, но и своих, которые не дали судам воздушного прикрытия. Юлиус Сярг ни одного нашего самолета не видел, все они появлялись с чужой стороны, со зловещим гудом и завыванием. Он ругался тихо и в полный голос, чтобы не потерять сознания. Видел, как рядом у матроса глаза словно бы подернулись пеленой, Юлиус закричал на своем плохом русском языке, поплыл к нему, но тот ничего не понимал. Уже закоченел. Юлиус попробовал втащить парня на доски, но они вывернулись, матрос скользнул под воду и на поверхности больше не появлялся. Юлиус нырнул, но море будто поглотило несчастного, второй раз Юлиус уже был не в состоянии нырять, обессилел, и его тело, казалось, налилось свинцом. Тогда он попытался петь, но ничего из этого не вышло, хотя глотка у него мощная и не одну сотню песен он знал. Скоро уже и чертыхаться вслух не было сил. Голова словно бы опустела, и ему вдруг стало безразлично, что с ним будет. Почти механически он держался за доски. Почудились ли ему силуэты больших кораблей, или он увидел их наяву - Юлиус Сярг после сказать не мог. Наверное, привиделось, потому что кругом была кромешная темнота, а он видел пароход, шедший при всех огнях, на пароходе светились все каюты и иллюминаторы, пароход сверкал огнями и весь сиял. Слышал Юлиус и звуки - вой самолетов и тяжелый рокот судовых двигателей, он то приближался и тут же удалялся, вначале Юлиус пытался кричать, подавать знаки руками, потом ничего уже не мог делать.

И только на острове Тютарсааре, когда пришел в себя, он пожалел о документах и деньгах. В Ленинграде сразу же, как человек, который привык иметь дело с официальными учреждениями, обратился к представителям республиканских властей. Раздобыл эвакуационную справку, официальный документ с гербовой печатью. Дали ему и денежное содержание, даже больше, чем он предполагал, позднее выписали еще по какому-то милицейскому списку, отказываться было грех. Нового форменного кителя не получил, да он и не думал о нем, обзавелся пиджаком, полупальто и сапогами, а галифе после лросушки годились вполне. Купил кепку, но вскоре сбыл и приобрел ушанку, в сентябре, правда, ходить в ней было странновато, зато в ноябре все завидовали ему. Казахи, узбеки, туркмены и киргизы, те даже летом носят меховые шапки, так что он мог ехать в Среднюю Азию, то есть на юг, не задумываясь. Это - что касается шапки, и документов, и прочего всего, если раньше его не возьмут на учет в каком-нибудь государственном учреждении или военкомате.

Фронта Юлиус Сярг не боялся, он уже успел на эстонской земле повоевать с немцами и прекрасно сознавал, что рано или поздно ему снова дадут в руки винтовку, и увиливать от этого он не собирался. И все же раньше хотел побывать в Ташкенте, должен был увидеть верблюдов и пальмы. Было наивностью и мальчишеством думать так, но он думал. Сейчас на восток направлялись тысячи людей, на железных дорогах был не слишком строгий контроль. Сейчас ни один милиционер не отнесется к нему с подозрением, а через полгода все может измениться. Поэтому его раздражало то, что он теряет время, каждый проведенный в Ленинграде день считал прожитым впустую. Почем зря чертыхался в "Астории", и про себя и на весь свет, как тогда, когда под ним чернело несколько десятков саженей воды и вставали перед глазами сверкавшие огнями пароходы.

В Колтушах, в Павловском институте, где они после неудавшейся попытки перебраться через Ладогу, бесцельно, будто чуда какого дожидаясь, проводили время, Юлиус Сярг решил подобрать компанию из двух-трех человек, чтобы отколоться от большой группы активистов и попытаться преодолеть озеро на свой страх и риск. Сперва он обратился к боцману Адаму, считая его дельным и умудренным жизнью человеком:

– Как ты думаешь, если вернуться к Ладоге и попытаться самим перебраться на другой берег? Для ста человек нужно целое судно, а четверо или пятеро уместятся на любой посудине.

Боцман не обмолвился далее полусловом.

– Не принимаешь же ты всерьез то, что нам долдонят? Что мы актив, что нам эвакуация гарантирована. Неважно - через Ладогу или по воздуху. Или ты еще не слышал про эти воздушные рейсы? Я слышал, нарком говорил. Если уж ответственные товарищи начинают пыль в глаза пускать, то ждать никакого расчета нет.

Тогда боцман спросил: - С кем еще говорил?

– Ты первый. Адам рассмеялся:

– Я в Ташкент не рвусь, у меня времени вроде побольше.

– А я считал тебя разумнее.

– Один понимает так, другой наоборот. Потом Юлиус попытал счастья с Валгепеа. Начал издалека:

– Вот так, значит, мы и живем, вонючую картошку жуем и палец сосем. Уж лучше бы сидели на берегу Ладоги.

– А там и картошки нет.

– Три-четыре человека без еды не останутся. Это сотню накормить не шутка. Теперь бы мы уже топали по железке.

– Бы да кабы.

– Или сметку мы потеряли, не можем ничего предпринять?

– Куда ты тут подашься, где чего знаешь...

– Да хотя бы в Ташкент прямым ходом.

– Кто там нас ждет!

– Дружки обещали махнуть туда.

– У меня там друзей нет.

– В теперешнее время каждый эстонец другом станет. Много ли нас уцелело.

– Эстонец в беде запросто другом не станет. Всяк прежде всего о себе печется. Называет другом - обдирает кругом.

– Ну, так мрачно тоже не стоит смотреть.

– Не вижу ничего такого, чтобы веселиться. ,

– И мне эта псиная вонь душу вывернула. Чего тут киснуть?