Одна жизнь
Шрифт:
– И действительно не думаете?
– вкрадчиво спросила старушка.
– Немножко думаю. Не хочу, а думаю. Ладно, скоро премьера "Баррикады" - отбарабаню своего барабанщика - и крышка!.. Послезавтра опять на концерт в деревню, и то хорошо, а то на месте сидеть надоело.
– Вы, кажется, поете?
Леля отмахнулась.
– Да вы не думайте, что я как-нибудь пою. Просто как все поют. Русские песни, всякое, что где услышала. В рабочей студии нас учили пению, да не выучили, только разве ноты и как на голоса петь.
– Все-таки ноты вы знаете?
Леля подняла чайную
– Ля-бемоль!
Старушка выпрямилась и посмотрела на Лелю колючим, подозрительным взглядом. Потом молча подошла к пианино и тронула клавишу.
– Предположим. А это?
Леля, смеясь, правильно назвала ноту, потом вторую, третью.
– Забавно, - строго сказала старушка. За роялем она себя чувствовала учительницей.
– А это?
– Она взяла аккорд, и Леля, подумав, назвала все три ноты.
Старушка вытащила из груды нот одну тетрадь и поставила на пюпитр. Вскользь спросила:
– Вам кто-нибудь говорил, какой у вас слух?
– Говорили, что есть слух, - с удовольствием подтвердила Леля.
– Будто хороший даже. А нет?
– Ничего себе хороший, - сказал Денис.
Жена его оборвала, как на уроке:
– Не мешай!.. Леля, вы знаете этот романс - "Для берегов отчизны дальной..."? Нет? Послушайте. Я люблю романсы для мужского голоса.
Она заиграла и запела тихим надтреснутым голосом. Только когда она замолчала и сняла руки с клавиатуры, Леля опомнилась, точно медленно возвращаясь к сознанию, и перевела дыхание.
– Ой, - сказала она и помотала головой, как после легкого головокружения.
– Можно, я у вас слова спишу на бумажку? Как там начинается?
– Речитативом она проговорила первые слова.
– Это вам высоковато, - сказала старушка и взяла два аккорда вступления в другой тональности.
– Начинайте так. Ну!
Леля вполголоса запела, потом, позабыв слова, допела до конца без слов, без аккомпанемента и виновато сказала:
– Ну вот, я говорила, что слова не запомнила.
– Не запомнила, вы только подумайте!
– сурово хмуря брови, качал головой Денис Кириллович.
Старая учительница сухо обратилась к Леле:
– Милая, вы что, дурочка или как? У вас незаурядный голос. Необработанный, но удивительного тембра. Теплого, волнующего... ну удивительного... И абсолютный слух. И вы это не понимаете?
– Правда?
– Леля слегка покраснела и почувствовала себя очень неловко.
– Я очень рада.
– Радоваться тут совершенно нечему. Абсолютно!
– еще строже сказала учительница.
– Не говорите мне пошлостей! У вас есть талант, а это значит, что вас ожидает тяжелая жизнь. Вам придется работать ровно в пять раз больше, чем любой посредственной певичке. С вас это спросится. Вечно вам будет чего-то не хватать, вы вечно будете рваться к еще лучшему и вечно будете недовольны собой и тем, что вы сделали, в то время как те, которые сделают в десять раз меньше вашего, будут ходить, выпятив грудь, сияя, очень довольные собой... А сейчас поменьше воображайте и давайте условимся, когда вы будете приходить ко мне на уроки?
Леля слушала улыбаясь, не очень-то убежденная, что всему надо верить,
– А если я все-таки не буду петь? Не буду учиться? Разве это не может быть?
– Замолчите, мне противно вас слушать!
– Старушка громко постучала косточками пальцев по звонкой крышке пианино.
– Да! Вы можете украсть у людей свой голос. Спрятать его и никому не показывать, как делали богатые купцы с картинами больших мастеров. Но вы этого не смеете сделать. И поэтому скажите, в какие часы вам удобнее будет ко мне приходить...
Разговоров об ее голосе больше не было в этот вечер. Денис Кириллович, придя в приподнятое состояние духа, пошел во второй раз ставить самовар, и они втроем долго еще разговаривали о музыке, о прошлой жизни, о "принципе" жизни обоих стариков.
– Да, моя милая, у нас всегда был принцип: все, что можно, делать самим. Огород! Денис умеет столярничать, клеить обои, паять кастрюли. Везувий сам он написал маслом! Я всегда шила сама, и все его рубашки, и вот эти салфеточки - все, все вышито моими руками. Это был наш принцип.
– Она выговаривала "принцип", со старомодным ударением на последнем слоге. И Леля почтительно разглядывала косомордых петушков и кривые крестики на рубашке Дениса, сидя в хлипких скрипучих креслицах его изделия, и ей хотелось не то смеяться, не то погладить его лысоватую, некогда такую кудрявую голову...
Выездной концерт в деревне шел к концу. Он начался часа три тому назад, когда на улице светило яркое солнце и мучная пыль танцевала в лучах солнечных прожекторов, светивших сквозь щели в темную глубину хлебного амбара, переполненного ребятишками, мужиками и бабами. Теперь уже вечерело, и дождик шуршал по соломенной крыше, а актеров все еще никак не соглашались отпустить.
Леле пришлось петь без конца и опять повторять сначала, но теперь она наконец освободилась, вышла и стала под навесом. В первый раз в жизни она видела дождь в деревне.
Соломенная крыша шуршала под дождем, тяжелые капли громко барабанили по широким листьям лопухов. Черный квадрат двери в сарай был заштрихован косыми полосками. Все запахи точно оживали под дождем. Сильно стали пахнуть огуречные листья на грядах, прибитая уличная пыль, даже растрескавшиеся сухие доске крыльца.
В городе дождь - это лужи, калоши, промокшая кофточка, подъезд, куда вбегаешь, чтоб спрятаться, думала она, а здесь в дождь происходит что-то очень важное: деревья, ласточки, с писком ныряющие в воздухе, трава и утки, крякающие в лужах, - все сейчас заняты каким-то общим и важным делом жадно пьют, омываются под дождем, набираются сил...
Кто-то подошел сбоку и тоже стал рядом с ней под навес, немного погодя Леля услышала, как он чиркает спичкой, закуривая. Потом ей показалось, что она слышит легкий смешок, она обернулась и, от изумления не сразу узнавая, поняла, что рядом стоит Колзаков. Он, радуясь ее удивлению, искоса посмотрел на нее, улыбаясь все шире, и наконец рассмеялся вслух.
– Как вы сюда попали? Ведь вы же на фронте!.. Вы что, вернулись?
– Да нет, так, убежал!
– смеясь, ответил Колзаков.
– Вот так герой! Испугались, что ли?