Одна жизнь
Шрифт:
– Был митинг?
– безучастно спросила Леля.
– Значит, собрались старгородцы?
– Вот туда бы Невского!.. Собрались немного, кучками, с опаской! Хромов речь говорил. Хорошо говорил, мне понравилось. Обрисовал, как наши братья в порабощенных странах с надеждой следят за каждым нашим успехом. А у нас есть такие, что покрыли себя позором. Куда они глаза будут девать, когда мы все равно победим? И про международное положение все так ясно высказал, мне вообще нравится, как Хромов говорит... А они, собаки, вроде и слушали, вроде и не слушали. Выкрики были подлые, хотя немного, так, вничью сыграли,
– А что же теперь мобилизованные унтера?
– спросила Леля.
– Я к ним заглядывал, - с удовольствием прищелкнул языком Нисветаев. У них порядок: караул сменяется по часам, дневальство, все как надо. Только одно - спят с винтовками, на обед идут с винтовками. Откуда-то узнали, что их разоружать хотели. И откуда узнают? Сидят, в общем, в казармах, и их не трогают... Только бы товарищ Невский появился...
– Мне он тоже очень нравится, - сказала Леля.
– И все почему-то на него надеются. А уж Колзаков просто... как сумасшедший за него.
– Не знаешь?.. Конечно, это официально не называется, а солдаты хитрованы, они же все разнюхают...
– Нисветаев понизил голос.
– Невский это, конечно, фамилия не настоящая, а только партийная, ясно тебе? А был он офицером. И настолько было все предусмотрительно, что он по поручению партии окончил Академию Генерального штаба, получил полное образование. Какой-нибудь там ихний белый полковник-пьянчужка перед ним все одно как серый фельдфебель, только шагать да орать! А Невский изучил стратегию и тактику, и... и фортификацию, и все. Поняла? Он может армией командовать, если понадобится. Только пока он военком. Это тоже для тактики, чтобы пока не обнаруживать. Да солдат-то ведь не обманешь! Они просто смеются: экой, говорят, какой штатский комиссар, а посадка-то конногвардейская! Эскадрон конной разведки сам два раза в конном строю в атаку водил, когда казаки на штаб налетали. Тут-то все и всплыло наружу... Много кое-чего примечали за ним, как он боем руководит, как дело у него идет весело, потому - военное образование!.. А какой он комиссар - это ты сама видела... Такие люди нам сейчас вот как ценные. Крупный специалист военного дела и сам комиссар!.. Значит, ты меня дожидайся!
– Они уже подходили к штабу.
– Как посвободнее станет, мы с тобой пойдем, я тебя отведу.
– А пустят?
– Лопну, сдохну, а как-нибудь сделаем!..
И опять, как всегда, Леля сидела поздним вечером в маленькой комнатушке за своей пишущей машинкой и работала при подрагивающем свете керосиновой лампы, поставленной на металлическую коробку от пулеметной ленты. Как всегда, толчками бежала каретка, стучали буквы, ударяясь о валик, звякал звонок, предупреждая, что строчка кончается; она толкала рычаг, и снова бежала каретка, и буквы ударяли отскакивая, и снова били по серой бумаге.
В коридоре, то удаляясь, то приближаясь, слышались шаги часового-коммунара. Вошел Меловой, уже не в первый раз за вечер, и нетерпеливо сделал знак кистью руки, точно отбрасывая, смахивая со стола мелкий мусор:
– Кончайте это все! Давайте новый лист!.. Так, теперь пишите: протокол заседания Особой тройки Ревтрибунала армии от числа... тут точка, я сам проставлю число... Слушали: об отказе командира батареи Колзакова выполнить приказ командования в особо сложной обстановке,
Меловой приоткрыл дверь и крикнул в коридор:
– Сазонову и Баймбетова сюда срочно!
Машинка все это напечатала, кажется, без всякого участия Лели. Меловой сам выдернул бумажку из машинки, обмакнул перо и подписал. Вошли Баймбетов и Сазонова.
Меловой протянул Сазоновой ручку. Она взяла и, наклонившись над столом, стала читать.
– Ах, это тот?
– сказала она.
– Тот самый.
– Да, конечно, - сказала Сазонова, - он отказался. Одного я не пойму. Огородная, восемьдесят восемь, оказывается, тюремный замок. Зачем же было назначать такой сборный пункт?
– А что? Командующий по-своему прав. Без оружия, в стенах замка они не представляли бы опасности. Мы бы разобрались, провели чистку. Вполне обоснованно. А теперь это дело прошлое. Теперь, когда Невского застрелили, все стало окончательно ясно. Все эти его ссылки на приказания Невского, вернее всего, ловкая отговорка, придуманная, должно быть, именно в предвидении того, что Невского ликвидируют. Совершенно ясно, что он действовал заодно с унтерами, вел их линию. Никаких таких приказаний ему Невский не давал, ясно.
– Нельзя сказать, что ясно, - с трудом выговорила Сазонова.
– Мне все-таки странно: вся губерния знает, что Огородная, восемьдесят восемь тюрьма. Зачем же назначать людям сборный пункт в тюрьме? Если мы мобилизуем людей, мы им верим. А если не верим, почему они нам должны верить?
– А почему я никого не прошу мне верить и никому не верю? раздражаясь, крикнул Меловой.
– Что это за разговоры о вере? Тут не молебен! Вопрос так стоит: мы расстреливаем тех, кто отказывается выполнять боевые приказы, или мы их по головке гладим?
– А если приказ был неверный? Если он правда был ошибочный? И он это понимал, а мы не понимали. Ведь он отвечал головой и знал это.
– Бешеный человек, - укоризненно и грустно сказал Баймбетов.
Меловой вырвал ручку у Сазоновой и подал Баймбетову:
– Пиши. Согласен?
– Хорошо, - так же печально сказал Баймбетов.
– Я так напишу: воздерживаюсь. Вдруг Невский ему дал приказ? С того света телефон нету. Как проверим?
– Пиши, - успокаиваясь, согласился Меловой.
– Вопрос решен. Если голоса разделились поровну, голос председателя решает.
– Тогда знаешь... Ннн-ет, - со страшной натугой выдавил Баймбетов. Тогда я немножко против. Нельзя так быстро стрелять. Какой-никакой путаница получился. Он танк стрелил? Свалил танк! Теперь мы так быстро его валить будем. Что такой? Путаница. Так свой своя начнет стрелить. До завтра подождать можно, а?
– Канитель, - сказал Меловой и, недовольно обернувшись на Лелю, махнул рукой: - Вы что тут сидите? Идите, идите!
Леля вышла в коридор и осталась стоять, держась за ручку двери. В ушах у нее стоял стук машинки, отбивающей ужасные слова, и зловещий короткий звоночек в конце строчки - ей казалось, машинка продолжает там работать без нее, сама, выстукивая что-то еще более страшное. Она стиснула кулаки, чтобы пальцы не могли двигаться, я прижала руки к груди.