Однажды играли…
Шрифт:
В перелесках и на краю замерзшего, покрытого снегом болота мы и в самом деле видели заячьи следы. Но самих зайцев не было. И хорошо. Потому что позади охотничьего азарта скреблась мысль: а что если и правда попаду? И тогда придется нести пушистое окровавленное тельце, которое недавно было живым милым зверьком.
Вероятно, Валерий чувствовал что-то похожее. По крайней мере, досады по поводу отсутствия дичи не проявлял.
Не найдя добычи, мы на лесной поляне подобрали ржавый котелок, поставили его на пень и выпустили по нему с десяток зарядов. Это дало отчиму справедливое основание для
Кстати, ни Валерий, ни я ни разу по котелку не промахнулись.
Я вообще тогда стрелял прилично: ходил в секцию ДОСААФ, участвовал в соревнованиях и даже заработал второй спортивный разряд.
А в более ранние годы весьма метко стрелял из рогаток и самодельных луков по мишеням, аптечным пузырькам и нарисованным на заборах фашистам. Но охотником не стал.
А вот Юрий Маркович Нагибин стал. Несмотря на то, что в детстве у него тоже дергались руки, уводя выстрел от живой цели.
Я не осуждаю его. Как не осуждаю и других охотников, среди которых есть прекрасные люди. Но понять их все-таки не могу. Ну ладно, если охотятся ради пропитания, это понятно. Но ведь в наше время человеком больше движет не голод, а охотничий азарт, азарт убийства. И это при любви к природе, которую охотники (в том числе и писатели) с таким вкусом декларируют! Как можно восхищаться весенним закатом, разноцветными облаками, распустившими сережки березами и тут же выстрелом выбивать из этого пейзажа его органическую часть – пронесшиеся силуэты уток? По-моему, вся красота рушится от этого грохота, от боли живого существа, которое кровавым комком летит в осоку…
Сперва отвращение к убийству и любовь к оружию как-то уживались во мне. Потом эта любовь поостыла. На больших военных сборах в 1969 году, когда уральских резервистов гоняли аж до китайской границы, в Биробиджан, я даже не снял смазку с выданного мне “макарова”. Так и протаскал этот ПМ в кобуре, не вынув из промасленной бумаги. И наотрез отказался от автомата, хотя всем командирам взводов настоятельно рекомендовали получить их. “Поскольку возможны пограничные инциденты, товарищи офицеры”, – строго предупреждал похожий на матадора, с чеканным испанским профилем особист, тоже призванный из запаса и уверенный в крайней важности своей миссии.
Кроме покрытого смазкой “Макарова” мне и моему взводу выдали два миномета времен Великой Отечественной войны. От них отказаться было уже нельзя, ибо взвод числился именно минометным. Мин, правда, не дали. И слава Богу! Как обращаться с минометом, я понятия не имел. На военной кафедре в университете я изучал (без всякого прилежания) старинную 122-мм гаубицу. Мои подчиненные тоже были вояки так себе. Один даже ухитрился потерять автомат, из-за чего у меня с начальством были всякие объяснения. К счастью, потом автомат нашелся.
Один миномет тоже потерялся. Только не у меня, а в соседнем полку. Крику было… Нашлось ли это грозное оружие, я не знаю.
Сейчас думаю: а если бы, не приведи Господь, случилось то, что предрекал строгий особист (тень острова Даманского тогда ощутимо витала над нами)? Что бы я делал тогда со своими двумя “самоварами” и их расчетами, которые при любом удобном и неудобном случае валились спать в кусты или устраивались забивать козла на специально
У меня весь тот месяц было самое гадкое настроение. Дело в том, что я с “Каравеллой” должен был ехать в Ригу, на ребячью игру “Нептун Балтийского моря”. А вместо этого меня отправили “пугать китайцев” (то-то они испугались!).
Впрочем, один раз действительно чуть не вышло испуга. Уже на месте дислокации, под Биробиджаном, на громадной территории, где бестолково разворачивалось и передвигалось фантастическое количество “частей и подразделений”, я на своем ЗИЛе с прицепленным сзади минометом заблудился. Вернее, заблудился мой водитель. Мы оказались среди совсем незнакомых военных группировок. Никто не мог толком сказать, где наш славный N-ский полк.
В машине был радист, он уловил в треске и бестолковости эфира какие-то указания, якобы предназначенные для нас. Следуя этим указаниям, мы промчались по тракту около сотни километров и выскочили на берег широкой реки.
Помню плоский береговой песок, размах серой воды и желтое небо.
Дальше в прямом смысле ехать было некуда. И к нам с воплями мчались “погранцы”.
– Вы откуда, черт вас возьми?! Сумасшедшие или с перепоя? Ты что, лейтенант, войны захотел?!
Я зачертыхался в ответ и сообщил, что война нужна мне, “как ж… острый гвоздь в диване”.
Оказалось, что река – это Амур. А за ним – Китай. Который вполне мог принять наш лихой выезд с минометом на берег за подготовку к обстрелу, переправе и вторжению. Пограничники посочувствовали моим невзгодам и посоветовали катить обратно “с той же скоростью, пока не появилось высокое начальство”.
И мы покатили (хорошо, что горючее в баках еще было). И в конце концов – то ли чудом, то ли по наитию – уже к ночи выбрались к своим.
Все начальники с двумя просветами на погонах из-за нашего исчезновения уже “стояли на ушах”. Но надо отдать им должное – никто меня даже не выругал. То ли понимали, что виноват не я (штатский молодой член Союза писателей), а общий бардак, то ли просто были счастливы, что все кончилось благополучно и не придется отвечать. Майоры и подполковники похлопывали меня по плечу: “Ну и хорошо, что живы-здоровы. Не робей, лейтенант”. И даже позвали выпить в своей компании водочки.
Это, пожалуй, был единственный случай, когда я испытал что-то вроде ощущения военного братства.
И еще хорошее воспоминание. Когда уже кончились все учения и было известно, что на днях грузимся в эшелоны и едем домой (и я все-таки попаду с ребятами в Ригу), мне запомнились несколько вечеров. Горнист печально сыграл отбой, громадный военный лагерь притих, дневные хлопоты позади и мирно светит над лесом закат. Можно походить, подышать воздухом Приморья, посмотреть на незнакомые уральцам пробковые дубы и другую диковинную растительность…