Однажды моя прабабушка не могла заснуть
Шрифт:
Как будто что-то большее, чем человек, управляет этим родом и не особо церемонится с отдельно взятой жизнью. Матрица, задающая жизнь и смерть, правит нашими делами и судьбами.
Никто её не видел и даже не догадывался о её существовании. Мужчины этого рода жили под постоянным женским осуждением: «сам купил, сам налил, сам выпил, сам виноват». Слова правильные – не поспоришь.
Но и у женской половины рода много необъяснимого.
После смерти бабушки Кати остались сундуки, полные тряпок. Платья всех размеров, рубашки, юбки, простыни и наволочки были выглажены
После смерти матери история повторилась: остались стопки аккуратно сложенных, ненужных и сгнивших тряпок.
Баба Катя умерла в 1987 году. Мать – в 2018. Коза сожрала платье примерно в 1920 году. В России тогда был голод.
Раз, два – коза идёт, три, четыре – платье жрёт.
Тряпки – ерунда, есть совпадения и похуже. Моя бабушка и моя мать ненавидели своих мужей, моего деда и отца. Без всяких причин. Про отношение моей прабабушки Екатерины к своему мужу Степану не слышал ничего, но хорошего предположить не могу. Конечно, дед и отец – обычные люди, жизнь прожили не без глупостей. Но ненависть была запредельной – никакой козой не объяснишь.
Это либо матрица, либо они горят в аду.
Их же никто не заставлял ненавидеть – всё сами делали, так ведь?
Шагреневый дед.
Как сложится жизнь ребёнка, которого не любит родная мать?
Если говорить о какой-то стойкой закономерности в жизни моего деда, то это медленное, но верное сужение его личного пространства. Не виртуального, а реального, в метрах. Как прогрессирующая слепота: ты не видишь сегодня то, что видел вчера.
Мой дед, Кутырёв Алексей Гаврилович, родился в 1913 году младшим ребёнком в многодетной семье. Его отец, Гаврила Кутырёв, был купцом. Они жили в достатке, в большом доме в Лукоянове. Этот городок стоит на трассе Нижний Новгород – Саранск.
В родительском доме деду привили навыки, которые в жизни очень пригодились.
Во-первых, грамотность. Не просто умение читать и считать. Дед умел считать деньги, прикидывать доходы и расходы. Он мог оценить плюсы и минусы любой затеи, как сейчас сказали бы – стартапа. Дед мог составить любое письмо, жалобу или ходатайство. Он всегда мог подсказать, что делать в той или иной ситуации, или помочь написать какую-нибудь бумагу. Его за это уважали (все, кроме почти безграмотной жены), а бывало, что и благодарили продуктами или деньгами.
Во-вторых – бережливость, разумное отношение к вещам и деньгам. Он не был жадным, но никогда и не транжирил. И умел копить деньги.
Богатого торговца Гаврилу Кутырёва, моего прадеда, раскулачили где-то в 1930 году. Его дом, товары, утварь – всё забрал комитет бедноты. А потом, конечно, просрал, потому что богатство – это не про деньги. Так мой дед лишился своего первого и самого большого в его жизни дома, – родительского. И пошёл учиться в техникум на агронома. Мать его благословила: «исчезни с глаз долой», и тоже куда-то уехала. От деда я о ней никогда не слышал.
После техникума дед стал работать агрономом в селе Наруксово.
Деда никто никогда не любил.
Сама по себе Баба Катя была доброй. Когда я приезжал, делала бутерброд с хлебом, маслом и сахаром. Знала, что это мой любимый бутерброд, лучше всяких шоколадок. Свежий деревенский хлеб был о-о-очень вкусный!
Бутерброд этот я быстро научился делать сам. А больше я вообще не видел, чтобы баба Катя что-то делала сама. Говорят, она окончила начальную школу и работала в колхозе дояркой. Но я только помню, что она сидела и ругала деда. Это были два основных её занятия. Мне кажется, что сидела она дома с тех пор, как коза сожрала её платье. По дому всё делал дед.
Баба Катя сидела сначала на крыльце и грызла семечки. Когда ей стало лень выносить своё тучное тело на крыльцо, она сидела в избе за столом и смотрела в окно. Потом она сидела только на кровати и пересаживалась по нужде на ведро. На чём бы ни сидела – всегда гнобила деда.
Дед ничего плохого ей не делал. Но менялось её лицо, менялась интонация, менялся взгляд, когда она с ним разговаривала. Она становилась по-настоящему злой.
Купи хлеба. А теперь купи сахару. Переставь стул. Поди сюда. Исчезни с глаз долой. Открой окно. Найди мой паспорт. Вынеси ведро. Закрой окно. Не стой, как мудак. Дай платье. Не это. Покажи деньги. Положи на место. Иди отсюда. Дай попить. Чего уселся? Чего в окно пялишься? Куда ходил? Чего так долго? Чего ты тут торчишь?
Почему так? Есть одно объяснение: это была не её злость. Это похоже на ненависть антисемитов к евреям. Или председателей комитетов бедноты к купцам и зажиточным крестьянам. Этой злости мою бабушку научила её мать – больше некому. Точно так же, иррационально и необъяснимо, моя мать научилась ненавидеть своего мужа, моего отца. Семейная традиция.
Что такого сделал мой прадед Степан Неумоин, кроме того, что пропал без вести на войне? Христа распял?
Иногда дед Лёня (все его звали не Алексеем или Лёшей, а именно Лёней) пытался защищаться, и тогда ругался. Его голос, довольно низкий и приятный, становился визгливым и каким-то детским. Он запинался, потому что не мог подобрать нужные слова. В эти моменты дед становился некрасивым. Он не умел ругаться, не умел нападать, и знал это. Поэтому делал он это редко, только когда было уж совсем больно.
А со стороны это выглядело так, будто мама ругает нашкодившего сына. Дед не ругался – дед оправдывался и что-то бессвязно лепетал. Я думал, что он капризничает. Тогда мне нравилось, как легко бабушка ставила его на место. А дед стоял беспомощный и глотал воздух, как рыба.
Сейчас, когда я пишу это, я вспомнил (впервые с 1986 года) глаза деда, полные боли. Я опять их увидел. И мне стыдно, что мерзость, творимая моей бабушкой, и позже – моей матерью, мне нравилась. Сейчас я думаю, что это хорошо, что дед не умел ругаться. Это достоинство, а не недостаток.