Однажды в Америке
Шрифт:
— Ужасно, как это все ужасно, Башка.
Я сел с удивленным видом. Мне было совершенно непонятно, как могла расстроить такого человека, как Джо, смерть моей мамы. Я похлопал его по спине и сказал:
— Ну что ты, это было неизбежно, она была очень больной женщиной.
Он удивленно посмотрел на меня и протянул утреннюю газету. Я посмотрел на фотографии и попытался прочитать статью. Дьяволы начали молотить меня стальными стержнями по голове, втыкать их в сердце и в живот. Комнатное освещение то меркло, то вспыхивало невыносимо ярко. Потолок качнулся над моей головой, пол бросился мне
— Нет, они были больше чем братья. Макс, Простак и Косой — мертвые, мертвые, мертвые лежали там. Я любил их, я любил их. Они были больше, чем братья. И я их убил. Боже, я их — убил.
Сквозь застилающие глаза слезы я прочитал статью. Две машины, набитые правительственными агентами, попытались перехватить транспорт со спиртным. Сопровождавшая груз охрана оказала сопротивление и открыла огонь. В результате перестрелки были убиты трое бандитов и один правительственный агент. Еще четверо агентов находились в критическом состоянии. Вконец обессилевший, я сидел на полу и оплакивал самого себя. Это была моя вина. Я убил их. В конце концов мне удалось взять себя в руки. Новая мысль пришла мне в голову. Словно одержимый, я выскочил из комнаты и поймал такси.
— На Деланси-стрит!
Меня гнала вперед мысль, что все деньги, лежащие в чемоданах, стали теперь моими. Все они мои, почти миллион долларов наличными. Внизу живота у меня нестерпимо горело, в голове бешено грохотал барабанный бой. В мозгу вертелось: «Я должен забрать их немедленно, раньше, чем кто-либо. Они были моими братьями. Деньги принадлежат мне». От нетерпения я выпрыгнул из такси, не доехав целый квартал, и торопливо помчался по наполненной людьми Деланси-стрит, расшвыривая по сторонам испуганных пешеходов. Словно буйнопомешанный, я вломился в салун Толстого Мои и бросился к задней комнате, отпихивая встревоженно устремившихся ко мне официантов. Комната была пуста! Чемоданы исчезли. Да, теперь я вспомнил. Макс отправил их на хранение. Я дико закричал, зовя Мои. Когда он вошел в комнату, его лицо выражало страх и глубокую скорбь. Я схватил его за горло и, бешено тряся его, заорал ему прямо в лицо:
— Где они? Куда они подевались?
Он не понял меня и ответил:
— Они мертвы, они все мертвы.
Он начал всхлипывать. Слезы заструились по его лицу. Я прижал его спиной к стене и, поднеся к его горлу нож, бешено заорал:
— Не они, ты, жирный ублюдок, я спрашиваю про чемоданы! Про четыре чемодана. Куда они делись?
— Чемоданы? — тупо переспросил он.
— Да, ублюдок, чемоданы!
— За ними приходили посыльные! — испуганно выкрикнул он.
— Макс вчера их отдал каким-то посыльным. Я ведь давал тебе записку от Макса, где он про это писал. Разве ты не помнишь?
Да, теперь я вспомнил. Как я мог про это забыть?
— Что за посыльные? — спросил я. — Ты знаешь, откуда они?
— Честное слово, не знаю. Башка, но мы их найдем. Успокойся,
— Да, я их найду, — пробормотал я и, выпустив Мои, упал в кресло. Это было большое кресло Макса. Когда я понял, где сижу, я начал смеяться и истерично выкрикивать: — Кресло Макса, кресло барона!
Я смеялся и повторял это снова и снова до тех пор, пока к горлу не подступила тошнота.
Я начал биться головой о стол. Мои подошел ко мне и обтер мое лицо мокрым полотенцем. Слезы стекали по его пухлым щекам.
— Успокойся, Башка, успокойся. Ты можешь сойти с ума.
Я начал плакать. Я обнял Мои и уронил голову ему на плечо. Мы стояли и рыдали, положив головы на плечи друг друга, оплакивая Макса, Простака и Косого — наших безвременно ушедших братьев. Я чувствовал себя ужасно одиноким, потерявшимся. Мы плакали и плакали.
Не скрывая слез, я вышел в зал, попросил всех посетителей разойтись по домам и закрыл за ними дверь. Мы с Мои взяли по бутылке, сняли ботинки и сели на пол.
— Мои, — сказал я, — ты и я, мы будем сидеть и скорбеть по моей матери, по Максу, Простаку, и Косому. Мы всю неделю будем сидеть прямо здесь, на полу, и оплакивать их так, как это принято у праведных евреев.
Только теперь я вспомнил, что пропустил похороны своей матери. Я громко взвыл и поклялся не сходить с места и оплакивать своих мертвых на протяжении всей недели. Мы сидели на полу, плача и раскачиваясь взад и вперед, как это принято у евреев. Мы били себя в грудь кулаками и громко выли от горя и отчаяния.
Когда две литровые бутылки виски опустели, мы погрузились в пьяное небытие. Должно быть, прошло несколько часов, прежде чем я пришел в себя. оа окнами брезжил новый день. Мои громко храпел, лежа на спине. Все мое тело словно онемело. В голове мягко пульсировала боль. Внезапно гигантские паровые турбины заработали в моей голове и завыли, повторяя пронзительным рефреном: «Деньги, деньги, деньги! Где деньги? Миллион наличными. Где все эти деньги?»
Я с трудом поднялся на ноги. Обжигающий, побуждающий к действию жар внизу живота вновь проснулся и стремительно разлился по всему телу.
Каждый мой нерв вторил турбинному вою: «Деньги, деньги, деньги! Миллион долларов». Этот рефрен звучал и звучал во мне, и я начал громко орать:
— Деньги, деньги, деньги! Миллион долларов! Я должен найти свои деньги! Мой миллион долларов! Мои четыре чемодана, наполненные деньгами!
Словно сумасшедший, я выскочил на улицу. Удивленный молочник и его испуганная лошадь уставились на меня, стоящего в сточной канаве и орущего: «Деньги, деньги, деньги! Где мои четыре чемодана с деньгами?»
Внезапно я опомнился и сообразил, что веду себя как сумасшедший. Я понял, что должен взять себя в руки. Никто кроме меня не знает о деньгах в чемоданах. Я должен спокойно и планомерно заняться их донском. Если я буду вести себя как сумасшедший, все бросятся искать мои деньги. «Спокойно, Башка, — начал я себя уговаривать. — Спокойно, приятель, возьми себя в руки». И тут же сделал очередную глупость. Я подошел к телеге молочника. Встревоженный возница попятился. Я схватил литровую бутылку молока и вылил половину содержимого в свое горящее горло.