Однажды в мае
Шрифт:
В одном из кривых переулков, в домике, заросшем диким виноградом, живут Гошеки. Во дворе стоит дощатый сарайчик — это слесарная мастерская. Пепик уже второй год учится у отца слесарному делу, помогает чинить то, что ломают люди: замки висячие и врезные, краны, детские коляски и кофейные мельницы, самокаты и прочее металлическое старье.
Гошек уже не раз подумывал бросить мастерскую. Ему хотелось на завод, где делают большие, сложные и точные машины. Они дразнят его воображение: по такой работе стосковались его умелые руки. Но началась оккупация, и он сказал себе: «Нет, дудки, на Гитлера я спину гнуть не стану!» — и предпочел
Изо дня в день он вставал в шесть часов. В половине седьмого уже раздавался визг его напильника. Пепику позволялось поваляться в постели до семи. Иной раз он и в семь-то поднимался с трудом. Но в эту субботу Пепик вскочил как встрепанный.
— Где отец? — спросил он, оглядев комнату.
Пани Гошекова резала в это время на столе черствую булку для кнедликов.
Пепик всегда хвалился своим приятелям, какая у него молодая, красивая и веселая мать. Но сегодня вид у нее был невеселый. На лбу пролегла глубокая вертикальная морщина, которая придавала лицу выражение озабоченности, веселые голубые, как незабудки, глаза смотрели твердо и серьезно.
— Ушел, — тихо ответила она, не глядя на Пепика.
— Как — ушел? В мастерскую?
— Нет. Пошел в город.
Пепик мгновенно очутился в своей обычной рабочей одежде и решительным движением затянул пояс. Пани Гошекова поставила перед ним на стол пеструю чашку дымящегося кофе. Но Пепик даже не прикоснулся к ней. Он сунул ломоть хлеба в карман, нахлобучил синий берет на кудрявую, лохматую голову и кинулся к дверям. Сомнений не было. Великое дело, о котором мечтал Пепик, конечно, уже начиналось на улицах Праги, и Пепик Гошек должен был своими глазами все видеть. Но не успел он коснуться ручки двери, как мать остановила его:
— Никуда ты не пойдешь. Отец запретил!
И Пепик увидел в голубых глазах матери нечто странное, необыкновенное — нежность, а вместе и строгость. И это заставило Пепика невольно опустить глаза.
— Но я же… только в мастерскую! Разобрать самокат, про который говорил папа…
Ух и добрая же она, мама! Поверила и отпустила.
Взволнованный Пепик тут же выскочил во двор и прислушался, не слышно ли каких-нибудь необыкновенных звуков. Тишина. Слышен только отдаленный, такой будничный звон трамвая, да где-то в речном порту два-три раза прогудел паровоз — должно быть, маневрирует с товарными вагонами. Все как обычно. А это значит — самое важное, то, чего Пепик так жадно ждет, еще не началось. Это значит, что война еще не кончена, что Прага еще в руках гитлеровцев…
Пепику Гошеку всего лишь пятнадцать с половиной лет, однако на его глазах совершались и навсегда остались в памяти великие и грозные события, которые вошли в чешскую историю. До сих пор он не может забыть сентябрьскую ночь тридцать восьмого года, ночь мобилизации. Отец тогда отбежал от радиоприемника, поцеловал мать и девятилетнего Пепика и помчался с товарищами к вокзалу. Он хотел с первым же поездом выехать в свой полк. А потом унылым дождливым вечером он вернулся мрачный, рассерженный, швырнул чемоданчик в угол и закричал полным отчаяния голосом: «Продали республику! Сброд господский!» И эти слова навсегда запечатлелись в памяти маленького Пепика.
Не может он забыть и 15 марта, эту отвратительную дождливую среду. По
На поясе они носят ножи и сбивают шляпу со всякого прохожего, если тот не снимет ее перед свастикой. Три года назад, когда Пепик ходил во второй класс городской школы, фашисты расстреляли его самого любимого учителя — Дастиха. Учитель на уроках чешского языка рассказывал школьникам, что придет день — и над Чехией снова засияет солнце и повсюду расцветут розы. Гестаповцы пришли за ним прямо в школу, и он только успел крикнуть своим ученикам: «Прощайте, дети! И не забывайте Неруду!»
А в семь часов вечера в тот же день местное радио сообщило, что расстрелян учитель Богумир Дастих и вся его семья за то, что он укрывал врагов Германии и одобрял убийц Гейдриха. Сколько раз после этого снился учитель Пепику! Он видел его с веселой улыбкой на круглом румяном лице, совсем как в жизни. Пепик во сне вытирал слезы кулаком и кричал: «Но мы… мы отомстим за вас, пан учитель!..»
Пепик Гошек окинул взглядом пустой двор и вспомнил своих товарищей: Тонда Шура учится на жестянщика, Вашек Пласа стал токарем, Ярда Мареш, которому уже восемнадцать лет, работает механиком, а Карел Ванек — пекарем. Подумал он и о Покорном, о Шебеле и Кршисе, — словом, обо всех отличных ребятах из их компании, которые выросли на берегу Влтавы. И он, Пепик, не из последних, хоть и моложе всех. Еще в прошлом году летом на берегу Влтавы они поклялись не отставать от взрослых, когда это начнется.
— А с чем же мы пойдем? — робко спросил тогда Карел Ванек.
— Ясно, с оружием! — запальчиво ответил Ярда Мареш.
Его старший брат погиб в концентрационном лагере.
— С оружием! А где его взять?
— Нам дадут! Или… или мы сами достанем… Понял?
— Да я стрелять не умею!
— Научимся!
И всюду, где только бывали тиры, всегда вертелась ватага голешовицких подростков. Все свои деньги, до последней кроны, они тратили на стрельбу из духового ружья. И недаром. Выбирайте кого угодно — Пепика, Ярду, Тонду, — с первого же выстрела они поразят любую цель: розочку, бузинный шарик, который подпрыгивает над фонтаном, зеркальце, которое вертится и подмигивает.
— Пана, а из солдатской винтовки так же стреляют, как из духового ружья? — расспрашивал Пепик отца.
— А ты думал? Зоркий глаз, твердая рука и точный прицел — вот главное. Но, когда взаправду дело начнется, надо знать прежде всего, во имя чего ты стреляешь!
Пепик растерянно смотрит на темно-зеленую крону старого ореха, который раскинул свои ветви над крышей дома Гошеков, «Что делать? — думает Пепик. — Как же быть?» На Роганской улице вчера уже уничтожали немецкие надписи на вывесках, с трамваев срывали немецкие таблички, кое-где робко мелькали первые чехословацкие флажки. Час близок — ждать осталось недолго. Но кто — а это так важно, так необходимо знать! — подаст знак Праге, что все началось? Как узнать, что час пробил?