Однажды в мае
Шрифт:
— Мама… мама! Ты и вправду на меня не сердишься? — спросил он со вздохом, как ребенок, но ответа уже не услышал — он крепко спал.
Наступила страшная минута, которой больше всего опасался Гошек: кончились патроны. Он ждал этого с воскресного вечера, когда запасы, сделанные в субботу, начали заметно таять.
В понедельник боеприпасы можно было еще достать, но час от часу нужда в них возрастала, они становились необходимы, как воздух.
Во вторник к вечеру все запасы подошли к концу.
Из защитников моста уцелело всего пять человек, отступавших с боем от баррикады к баррикаде, от дома к дому,
Группа эсэсовцев, засевшая в домах напротив, хорошо знала, что за оградой склада укрылись повстанцы… Но пули бесполезными очередями поливали камни и литейную скульптурной мастерской и, отскакивая, падали в траву. До самой темноты никто не был ранен. Зато один из эсэсовцев, попытавшийся перебежать улицу и занять позицию поудобнее, остался лежать посреди дороги, сраженный предпоследней пулей Гошека. После этого эсэсовцы больше не рисковали появляться на улице, дожидаясь темноты, когда им, как они предполагали, легко будет перебить чехов, засевших на складе и стрелявших очень редко. Фашисты, должно быть, догадывались, что патроны у повстанцев на исходе, и не спешили разделаться с ними.
Пан Бручек устроился у незаконченного памятника, который должен был изображать ангела скорби. Скульптор еще не коснулся своим резцом нижней половины куба из песчаника, уже наметив вверху кудрявую голову и опущенные аляповатые крылья ангела, смахивающие на гусиные. В первую минуту, когда пан Бручек попал сюда, он увидел лишь широкий пьедестал, на угол которого так удобно было пристроить автомат, а самому залечь за камнем, словно у себя дома. Но, расстреляв все патроны, пан Бручек огляделся по сторонам. Ему бросились в глаза печально опущенные крылья из песчаника. Тьфу! Как раз подходящая минута напоминать о таких вещах! По мокрой траве пан Бручек подполз к камню, за которым лежал Испанец, тщательно сберегая последнюю горстку патронов. Бручек слегка притронулся к плечу Франты. Тот чуть-чуть повернул голову и удивленно посмотрел на полицейского. Почему у того так странно блестят маленькие глазки? Пока Испанец соображал, в чем же дело, пан Бручек прижался к его плечу всей грудью, загудев над ухом:
— На всякий случай, товарищ… ежели бы это самое… так ты мне прости те старые времена…
— Понятное дело, Бручек, — вдруг вырвалось у Франты, даже мягче, чем он хотел. — Начнем все сначала, товарищ!
— Да, начну! — с облегчением вздохнул пан Бручек. — Только надо раньше фашистов прикончить… Жаль… Тогда эти дни, что мы вместе с вами… как хорошо бы вспоминались!
Лойза Адам, которого Гошек, как только стало смеркаться, послал на разведку с наказом раздобыть патроны, если удастся, приполз с берега. В горячей ладони он сжимал три винтовочных
— Вот все, что я нашел… в кармане убитого, — сказал он, тяжело переводя дух, словно бежал перед этим. — Они окружили нас!
Он сунул патроны Гошеку в руку и снова шмыгнул в кусты. Куст у поваленной обгоревшей ограды закачался. На этот раз Лойза направился на улицу. Ему не давал покоя автомат убитого эсэсовца, лежавший посреди улицы.
— Нам крышка!.. — со вздохом произнес Гошек и сунул три патрона в пустой магазин. — Но Праги им все равно не видать! За нами тысячи таких баррикад!
Галина, лежавшая за соседним камнем, машинально притянула к себе влажную сиреневую веточку, листья которой слабо шелестели над головой. Она провела пальцами по тонкому прутику, и вдруг в ее глазах появилось радостное изумление. На конце веточки девушка нащупала пышную распустившуюся кисть сирени. Галина прижалась лицом к цветам, полным аромата и свежести, удивленно прошептала:
— Смотрите… сирень цветет!
У растроганного Гошека сердце сжалось от боли. Как жаждет жизни эта худенькая польская девушка! А ведь она почти наверняка обречена на смерть, ей не избежать вместе со всеми общей судьбы. Он не пожалел бы собственной жизни, чтобы спасти ее, хотя бы только ее одну. Может, приказать Лойзе, когда тот вернется, спасти девушку? Пусть Лойза, несмотря на смертельную опасность, вынесет отсюда Галину даже против ее воли. Он невольно прищурил глаза, отыскивая в темноте улицы еще более темное пятно — Лойзу. Должно быть, тот мобилизовал всю свою энергию, чтобы под носом у врага добыть несколько патронов. Они ничего не изменят, но Лойза ни за что на свете не позволит им пропасть попусту. Он будет драться до последней капли крови, и это самое прекрасное в Лойзе, за что Гошек любит его больше родного брата. Скорей бы уж он вернулся! Лойза, конечно, сумеет спасти Галину!
Но на темной улице распознать Лойзу невозможно, как ни вглядывается Гошек. И вдруг гораздо ближе, чем он предполагал, с середины дороги, поднимается могучая человеческая фигура и, не пригибаясь, не прячась, а громко топая и выпрямившись во весь рост, бежит к ограде. Тяжелые шаги, шумное дыхание могут принадлежать только Лойзе. И не успевает Гошек опомниться, как угольщик в самом деле одним прыжком перемахивает через остатки ограды и ревет:
— Удирают! Гошек! Товарищи! Они удирают!
Все вскакивают и обступают его тесным кругом:
— Ты что, Лойза, спятил? Что случилось?
— Эсэсовцы смылись! Я лежал посреди улицы, совсем близко от дома. Они какое-то известие получили и вдруг засуетились как сумасшедшие! Я около сорока их насчитал. Черт возьми, не будь в моем ружьишке пусто, я бы им показал напоследок!
Он лихо закинул автомат за спину, раскинул руки, схватил в объятия Галину, обнял так, что у той захрустели все косточки, волчком закружился с ней, подняв ее в воздух. А когда он наконец поставил девушку на землю, то наградил ее таким крепким поцелуем, что она не сразу пришла в себя.
— Братцы, я с ума от радости сойду! Держите меня, я сейчас свихнусь! Держите меня, братцы, или я выкину какую-нибудь глупость!
Лойза не ошибся. Через несколько минут из домов, которые еще полчаса назад были в руках эсэсовцев, начали выбегать люди. От двери к двери они передавали радостную новость, громко крича:
— Удрали! У нас тоже! И духа немчуры нет!
Пан Бручек вскочил на пьедестал ангела скорби, левой рукой схватился за опущенное крыло и, как мальчишка, завопил:
— Ура! Ура!