Однофамилец
Шрифт:
Но почему, спрашивается, он, Корольков, должен делать из него героя, почему он должен возвеличивать его и сам за здорово живёшь украшать его перед Алей? Что хорошего сделал ему Кузьмин? Пришёл, явился на всё готовое, и пожалуйста - все встают, овация, степень на блюдечке! А другие геморрой себе наживали, сидя над кандидатской. И сразу же, не разгибая спины, за докторскую. Молодость всю ухлопали...
Сегодня, конечно, Кузьмину можно присуждать без защиты, ему незачем выпрашивать отзывы, трепетать от замечаний оппонентов, заниматься бесконечными правками, мучительно проводить предзащитные недели, когда ждёшь в любую минуту - где-то найдут ошибку, и всё рухнет, завалится...
За что это Кузьмину
У Али свой интерес, и она доведёт Кузьмина до дела.
Жаль, что из-за Али нельзя выдать полным текстом Кузьмину, ох и славно было бы перешагнуть всякие соображения и с маху выдать им обоим, не выбирая слов, и Кузьмину и Але. Пусть она слышит...
Он представил себе это живо, так что в горле запершило. Какая сладость хоть на минутку отбросить высшие соображения, всякую дальновидность, этот проклятый мундир положения, который никак не снять. И ведь дома, с Алей, и то он разучился быть самим собой... С Алей он всегда тоже на цыпочках, Аля человек железной воли, она могла бы командовать армией, могла подводной лодкой, могла быть послом, министром, вождём африканского племени.
Она любого заставит сделать всё, что ей надо. Как бы там Кузьмин не мудрил, ему не вырваться.
Корреспондент поиграл на клавишах переключателей. Магнитофон заговорил голосом Королькова - звучным, наполненным баритоном. Чувствовалось, что говорит без бумажки компетентный, серьёзный учёный. Разве можно было догадаться, что творилось с ним, когда он это говорил? В одном месте он запнулся, вместо "Лаптев" сказал "Лазарев", тут же поправился, но корреспондент сказал, что это легко вырезается. Прекрасное устройство, любые оговорки, ошибки вырезаются и удаляются, остаётся только нужное, разумное.
Вы ничего не хотите добавить?
– Это голос корреспондента.
– По-моему, достаточно, - ответил тот же звучно уверенный баритон, принадлежащий человеку, которая и Аля могла бы признавать, как это делали все остальные.
Она сама его создала и не любила. Он знал это. Хотя она полагала, что он не знает. Она не догадывалась, что он знает. Это было его преимущество, но он никогда не мог использовать его...
V
– Ты счастлива?
У Монетного двора бродили часовые в мокрых блестящих плащах с острыми капюшонами. Площадь перед собором была пуста. Прожектора освещали золотой шпиль и на нём ангела, одиноко летящего сквозь туман.
Ты счастлива?.. Откуда пробился этот вопрос, из каких подземных источников, что продолжали струиться меж ними. Какое ему дело - счастлива она или нет. Что ему хотелось бы услышать?
Рука её в синей перчатке лежала на его согнутой руке... Когда-то с ним что-то похожее было. Они ходили с Алей по Ленинграду, в котором ещё не было метро и телевизионной башни, и телевизоров, кажется, тоже не было...
Когда-то точно так же она прижималась бедром, у неё это получалось само собой. Не мудрено, что он лапал её не стесняясь, но и вела себя будь здоров... Глядя со стороны на её строгое лицо, и в голову не придёт, что она умеет так прижиматься и шептать.
Счастливо?.. Ещё бы, сам отвечал он, как всё хорошо у неё сложилось... Ему хотелось улестить её и Королькова: смотри, как взлетел, какой стал корифей, наверняка это её рук дело, искательно предполагал он, надо же уметь обнаружить в Королькове такой алмаз!
Наконец-то она усмехнулась. Ей понравилась его догадка. Мало кто знал, сколько ей пришлось помыкаться и какова её роль. Корольков не верил в себя, боялся и мечтать о диссертации ("Ваша работа, Павлик, да и папа мой тоже добавил"), терпеливо и осторожно она внушала ему, что он способен, что может не хуже других. Не отступаясь ни на один день, она буквально заставляла его писать,
– Неужели и докторскую вытянула ты?
– И докторскую. Могу из него и член-корра сделать, если возьмусь, - с вызовом сказала она.
– Но докторская... Это же должен быть серьёзный вклад...
– Вклад был...
– Голос её колыхнула чуть слышная улыбка.
– Что вы, не знаете, Павлик, как это делается? Направили в докторантуру. Им для Учёного совета нужен был доктор. Полагалось. И ставка была. Я говорила: направляют - иди. С кандидатской его тоже подгоняли. У них свой план подготовки. Должен расти. Ассистент должен становиться научным сотрудником. Корольков не рвался. Единственное, чего я добивалась, чтобы он не противился. Делал, что требуют. Мой Корольков ещё лучше некоторых других.
– Представляю. Но при чём тут наука?
– Ах, Павлик, не равняйте на себя, у вас иное дело, у вас талант.
Он молчал.
– А на Королькова вы напрасно, он вырос на своём месте, если б вы знали, сколько он пробил для наших математиков изданий, командировок по обмену. Это можно лишь с его упорством. У него характер есть, этого от него не отнимешь. Помните, Павлик, как он у нашего дома дежурил?..
Наконец-то из глубин и поверхности сознания всплыла картина осенней набережной, продрогшая фигура Королькова с поднятым воротником. Всякий раз, возвращаясь к Лазаревым, Кузьмин видел маячившего поодаль Королькова. До поздней ночи горе-кавалер бродил под окнами. Над ним смеялись. Аля потешалась откровенно и зло. На Королькова ничего не действовало. Однажды, рассвирепев, Кузьмин прогнал его, тогда Дудка перешёл на другую сторону Фонтанки, стал там ходить, мотаясь взад-вперёд, вдоль чугунных перил. Он был трус, слабак, зануда, его постная физиономия изображала страдание необыкновенной личности, - всё это смешило Кузьмина, знавшего, что Дудка бездарен, скучен и не имеет никаких надежд на успех. Все преимущества были на стороне Кузьмина. Тем не менее Дудка исступлённо продолжал свою безнадёжную борьбу. Иногда, обессилев, он повисал на перилах, тупо глядя в грязную воду. Лазарев боялся, что он утопится. Однажды Кузьмину это надоело. Почему-то вдруг обрыдло, и он уступил. Или отступил?
Постепенно провалы в памяти заполнялись клеточка за клеточкой, как в кроссворде.
– ...чего другого, а настойчивости ему хватает. Если им постоянно руководить. У американцев вышла книга "Роль жён в жизни учёных"...
– Что делает любовь, - сказал Кузьмин.
– Любви не было, - сказала Аля.
– Был расчёт.
– Он же тебя любил?
– Он - да. А мне было не до любви. И глупо было ждать любимого. Кто я была? Разведёнка, учителка. Восемьдесят пять рэ в месяц, маленький ребёнок, жила в одной комнате с больной тёткой. Чего мне ждать? Мать-одиночка. Я уже без иллюзий была.
– А Корольков ходил под окнами.
– Примерно так. Во всяком случае, возник и не испугался. Счастлив был, когда я согласилась. Расчёт - он умнее любви. И честнее. Любовь с первым моим кончилась пьяными драками да судом. Квартиру потеряла. Нет, для прочного брака любовь не главное. Без неё даже лучше. Я для Королькова старалась, потому что отрабатывала, в благодарность. Отплатить хотела. Она подумала.
– Да и должна я себя куда-то тратить.
– А он?
– А ты, а он, - передразнила Аля, - я пошла с вами, Павлик, не для исповеди. Что он, ему прекрасно, он считает, что это и есть любовь. Может, он и прав. Любовь разная бывает. Я столько ему отдала, столько возилась с ним, почти наново сделала, что и самой смотреть - сердце радуется... Так что иногда думаешь... Хотя...