Одного поля ягодки
Шрифт:
Они подвезли меня домой.
— Спасибо, — сказала я и вошла в подъезд.
Сейчас я чувствовала себя уставшей. Такой уставшей, что не могла шевелить ногами.
— Саша, опять? — гневно спросила мама с порога, но, заметив, какое у меня лицо, побледнела.
— Что-то случилось, Саша?
— Ничего, — сказала я, проходя на кухню. — Просто работа… Пожалуйста, налей мне чаю.
— Знала бы ты, Саша, как мне надоела твоя работа!
Мама
— Ах, ма… Мне она и самой надоела, — устало сказала я.
Но куда же я от нее денусь?
— Леша Шехтер был соседом Лушина по квартире, — рассказывала Лена нам с Ларчиком. — Как-то раз Лушин сказал ему, что он хотел бы поделить эти картины между детьми, которых он любит… А потом картины пропали. Мать Лео, Елизавета Фридриховна, узнала, что картины перекочевали в руки Смирновых. Вторых соседей… Я уже работала у Мальпера и знала о картинах Лушина, но… Я не придавала этому значения — Смирнов продавал лушинские картины как законный владелец. Так, по крайней мере, мне говорили. И тут появился Лео, очаровательный, с великолепным знанием французского… Он все прислушивался, присматривался, а потом мы съездили во Францию. Вот тогда он очень изменился. Я-то подумала, что это потому, что он познакомился с Этти и влюбился в нее, но на самом деле именно тогда в его голове родился план, как завладеть тем, что, как он считал, принадлежит ему по праву. Мне кажется, он хотел, чтобы за Этти ему отдали картины…
— Но ведь потом он вошел в альянс с Мальпером!
— Да, когда появилась Саша. Лео подумал, что Саша все поняла.
Я не стала разубеждать ее в том, что Саша поняла далеко не все. Проницательность Саши, увы, в данный момент подкачала! Я только начала что-то понимать, но не успела свести концы с концами. Во всяком случае, Лео я подозревала меньше всего.
Да и многое осталось тайной.
Например, почему Лео убивал своих «соратников»?
— Наверное, — предположила Лена, — он не хотел делиться с ними прибылью?
— Нет, для Лео это банально… — поморщилась я.
И остановилась на половине фразы.
Я же сама говорила Жабе, что люди часто совсем не таковы, какими хотят казаться! И Лео, может быть, именно он банален до тошноты?
Пока наш Лео молчит — но следствие идет, и, как говорится, именно оно все покажет.
Я надеюсь, что когда-нибудь и Лео, и Мальперу объяснят одну простую вещь.
Есть
Господи, как только я вспомню, на что он тратил деньги, вырученные от продажи первых картин, мне хочется закричать! Ведь именно на эти самые баксы он выкупал малолеток…
Ладно, Сашка! Сегодня день и так был «потрясным» в буквальном смысле слова. Слишком горько и грустно об этом думать!
Мы прощались с Этти.
— Можно, я заплачу тебе вместо отца? — спросила она меня.
Я задумалась.
Мы сидели с ней в тот последний вечер в доме Мальперов, и я посмотрела на свой портрет.
— Заплати, — согласилась я. — Только я не хочу денег.
Она недоуменно вскинула брови.
— А…
— Подари мне этот портрет, — попросила я. — Пожалуйста.
Она поняла и рассмеялась. Сняв картину со стены, смахнула с нее пыль и протянула мне.
— Это — единственное, что мне принадлежит, — сказала она. — Поэтому возьми.
— Кстати, — спросила я. — Как тебе понравилась русская зима?
— Смертельная, — развела руками Этти. — Она слишком многое изменила в моей жизни. И я пока не знаю, как мне к этому относиться!
Вот и вся история.
Картина теперь висит у меня в комнате. Я смотрю на нее и вспоминаю тот осенний парк. Когда еще были живы папа и странный художник, ставший впоследствии национальным достоянием. Светка открывает его выставку — наконец-то!
Иногда я хожу на наше Новое кладбище. Одна могила там вся заполнена цветами. «Андрей Лушин» — написано на гранитной плите, и судя по возрасту, он был совсем молодым, а мне тогда казался таким взрослым!
А если пройти вглубь…
Туда, похоже, прихожу только я. Цветов там почти нет — только мои.
Наверное, это справедливо — ведь я единственный человек, которому Жаба попытался сделать добро.
«Смерти нет — это всем известно, повторять это стало пресно».
Почему-то именно эти строчки приходят мне на ум, когда я возвращаюсь с кладбища.
В такие дни я прихожу домой, запираюсь в комнате, включаю Баха и начинаю плакать.
Потому что, хотя смерти и нет, я больше никогда не увижу некоторых людей, а — жаль!
Даже Жабу.