Одноклассники бывшими не бывают
Шрифт:
— Это сейчас модно! — подхватила Оленька. — Хочу старшую отдать тоже учиться.
— Ты больная — ребенка учить стриптизу? — вмешался Протасов. — У меня жена хотела нашу записать, я сказал — сама хоть на панель иди, а дочь мне не развращай с малолетства!
— Полдэнс это спортивная дисциплина! — запальчиво возразила Оленька. — Собираются даже сделать олимпийским видом спорта!
— Много ты видела спортсменов, которые в трусах выступают?! — взревел Протасов.
— Кхм… — Морозов постучал его по плечу. — Вообще-то пловцы, гимнасты, легкоатлеты…
— А на босоножках
Он кивнул на Наташку, которая медленно покачивалась, держась рукой за шест и пережидала вступление песни.
Ритм стал жестче, кто-то прибавил громкость, и спор прекратился сам собой. Потому что Наташка решила все-таки не петь, а зажечь строго в танце. Мы смотрели на нее, раскрыв рты.
Она извивалась вокруг шеста, терлась об него, приседала и вставала обратно, закручиваясь всем телом, делала волну и даже попыталась уцепиться руками и крутануться вокруг, но ладони сорвались. Стало понятно, что обучалась она совсем не олимпийскому виду спорта…
Она проделывала с шестом такие вещи, что мне хотелось покраснеть и отвернуться.
Один раз даже лизнула его. Я скривилась, но потом вспомнила, что машину дезинфицируют.
Впрочем, кривиться хотелось не только от этого. Чтобы напомнить, что танец вообще-то не для нас — а то Денисов уже пару раз виноградину мимо рта пронес — Наташка наконец отпустила многострадальный шест и переместилась к Соболеву.
Я слегка отодвинулась. Потом отодвинулась сильнее. Потом пришлось пересесть, потому что она встала на колени по бокам от его бедер и лэпдэнс потихоньку стал переходить во что-то совсем неприличное.
Его руки сжимали ее бедра.
Слишком близко от меня, но даже в бесконечно длинном лимузине было сложно куда-нибудь деться, чтобы этого не видеть. Попроситься к шоферу, что ли?
Я чувствовала острое разочарование и тошноту. От радости не осталось и следа.
Все-таки я успела засчитать его своим и, хотя изначально не собиралась продолжать эту историю, все равно в сердце растекался яд, отравляя кровь.
Это все любопытство мое.
Ну что, зато убедилась, что Наташка была все-таки права — запал! Непонятно только нафига он спал со мной. Но, может быть, это как раз в логике ярмарки тщеславия — бывший неудачник играет плейбоя.
Илья легко поднялся, удерживая Наташку за… ну, за что пришлось — за то и держал. Мелодия как раз закончилась, и он, склонившись, что-то сказал Морозову.
А потом развернулся, подхватывая одной рукой даму, а другой микрофон:
— Караоке так караоке. Я тогда тоже спою.
Наташка все-таки встала на ножки, но продолжала виснуть на Соболеве так, словно без него подломится и упадет. А он продолжал ее небрежно обнимать за талию.
Я была бы рада на это все не смотреть, даже попыталась отвлечься на Оленьку, которая демонстрировала паре одноклассниц фотки своих детей на планшете. Но мой взгляд раз за разом возвращался к зажигательной парочке как намагниченный. Само собой выхватывались кадры-вспышки: его рука, сползшая с талии пониже, ее ярко-накрашенные губы у его уха, выпрыгивающая из декольте грудь, трущаяся о
— Вау! Это моя любимая песня! — взвизгнула Маринка Сапожникова, которая только что умилялась совершенно одинаковым младенческим фотографиям у Синаевой и даже умудрялась находить в них сходство с производительницей. — Это «November Rain»! Пригласите меня кто-нибудь срочно, я под нее со школы не танцевала!
В школе дискотеками заведовал Костик Разумов, суровый двухметровый качок с неожиданно хорошим вкусом, поэтому вместо положенных Бритни Спирс и Юли Савичевой у нас звучала золотая классика рока: Scorpions, Guns’n’Roses, и прочие Битлы. Правда главной душещипательной песней «Ганзов» считался «Don’t cry» а не «November Rain», но у меня все равно защемило сердечко при первых же звуках
Соболев покачивал Наташку в медленном танце, пока шло вступление.
— When I look into your eyes I can see a love restrained. But darlin' when I hold you don't you know I feel the same? (Когда смотрю в твои глаза, я вижу сдерживаемую любовь. Но, дорогая, неужели в моих руках ты не понимаешь, что я чувствую то же самое?) — начал он, обращаясь к ней, а я успела удивиться, как неплохо он поет, но потом вспомнила, что он не зря всю школу таскался с гитарой. Чему-то, видимо, научился. Голос у него был чуть хрипловатый, цепляющий, совсем не такой, как у Эксела Роуза. Надо было выбрать что-то из Брайана Адамса, ему бы больше пошло.
Наташка запрокинула голову, довольно улыбаясь и перебирая коготками по его плечам. Даже запустила руку в волосы, но Илья тряхнул головой, освобождаясь, и продолжил:
— …nothin' lasts forever and we both know hearts can change… (…ничто не длится вечно и мы оба знаем, что сердце переменчиво)
Да уж знаем.
Впрочем, с чего я взяла, что наше с ним развлечение было про сердце? То, что он был недоволен нашим возвращением в школу после всего? Так, может быть, просто хотел второй раунд.
И тут на словах…
— And lovers always go (любимые всегда уходят), — Соболев крутнул Наташку, наклонил, прогибая в спине, и аккуратно уронил на кожаный диван.
Сам же выпрямился и продолжил петь.
Но уже не ей. И не нам. Он закрыл глаза, запустил пальцы в свои волосы и выдохнул с такой болью, что стало понятно, что выбор был не случаен:
— I could rest my head just knowin' that you were mine… (Я бы успокоился, если бы знал, что ты моя…)
Кажется, это уже было не про Наташку.
Она сидела очень прямо и смотрела на него со странным выражением лица. Очень мрачным. Словно что-то знала о том, по чему он тоскует.
— I know it's hard to keep an open heart… (Я знаю, что непросто жить с открытым сердцем) — спел Илья, внезапно повернувшись в мою сторону. Я замерла, только тут заметив, что сижу как на иголках, нервно ломая пальцы.
Эй, мы взрослые люди.
Мы уже много лет не перебрасываемся песенками с глубоким смыслом и намеками.
Когда-то у нас было даже модно дарить личные сборники песен. И почти всегда они несли дополнительный смысл кроме: «Эй, посмотри, какую музыку я люблю». Традиция не кончилась даже после школы.