Однорогая жирафа (сборник)
Шрифт:
— Да вы снимите рюкзак, — сказала она наконец.
Один я в своем меховом наряде выглядел здесь «по-полярному». Прочие пассажиры были одеты в обычные костюмы. Честное слово, сядь я в троллейбус, идущий по улице Горького, я выглядел бы не более экзотичным.
— Куда мы едем? — спросил я девушку.
— Куда вам нужно, — ответила она, смеясь. — Мы ведь специально заехали на аэродром, чтобы вас захватить. Нам сообщили по радио с самолета, и мы заехали за вами, чтобы вам не ждать очередной рейсовой машины. Она придет только минут через двадцать.
Итак, то, что мне представлялось
Нет, не испытать мне здесь опасностей, не замерзнуть в тундре! Не допустят этого… Вообще любителям приключений в Арктике делать нечего. Я снял меховую шапку и вытер платком лоб. Конечно, экипаж отапливался. Мне было очень жарко.
Время от времени в снежной тундре возникал столб с фонарем. На двух или трех остановках вошли новые пассажиры. Водитель вел машину по курсоуказателю с таким спокойным видом, словно ехал по шоссе, хотя сани катили по открытой тундре.
Минут через двадцать электробус остановился у двухэтажного здания с ярко освещенными окнами.
— Приехали, — сообщила девушка.
На крыльце меня встретил широкоплечий человек в кожаном реглане и в шапке-ушанке. Я узнал Геннадия Степановича. Он обнял меня, забрал из моих рук вещи, тут же отдал их кому-то и повел меня внутрь.
Мы прошли просторный вестибюль, затем коридор и очутились в большой квадратной комнате, обставленной так, как того может только пожелать человек, прибывший из столицы.
— Немного удобнее, чем когда мы с вами ночевали, — помните, во время вынужденной посадки? — в благодушном голосе Геннадия Степановича я уловил нотку гордости. — Это у нас для приезжающих.
С удовольствием сбросил я полярное обмундирование. Принял ванну и обрел нормальный человеческий вид. Стоя на ковре, покрывавшем пол комнаты, я причесывался перед большим зеркалом. То и дело по занавескам пробегали световые блики, сменявшиеся тенью. Требовалось некоторое усилие, чтобы представить, что за этими окнами, за опущенными шелковыми маркизами, идет снег, расстилается тундра, хотя и изъезженная электросанями и освещенная фонарями, но все же тундра, а не улица большого города, наполненная движением.
Геннадий Степанович, появившийся снова на пороге, пригласил меня в столовую.
В зале, отделанном резными украшениями из дерева, стояло около дюжины столиков и большой общий стол. На каждом столе в вазах были срезанные живые цветы. Зимой, в тундре, за Полярным кругом!
— Ну, — сказал Геннадий Степанович, когда мы уселись за один из столиков, — За нашу встречу!
И он налил в бокалы розового вина из низенькой пузатой бутылки.
Мы чокнулись.
— Местное, — пояснил Геннадий Степанович.
Держа глоток во рту, я смаковал его, пытаясь определить, что это такое. Какой-то свежестью отдавало вино, которым потчевал меня Геннадий Степанович, и тонким, я бы сказал, естественным благоуханием. Оно было приятно на вкус…
— Между прочим, из морошки.
Я чуть не поперхнулся. Среди сложной гаммы ощущений от вина появилось новое: ощущение что меня слегка
Геннадий Степанович чистосердечно рассмеялся, глядя на мой растерянный вид.
— Ну, ведь морошка не простая, — успокоил он меня. — Сами понимаете, ее столько скрещивали и отрабатывали, как говорится у нас в инженерном деле, что теперь она не уступит и черешне.
Мы выпили еще по бокалу.
Мне не терпелось узнать, в чем должно выразиться мое участие в работах Института приливов, но Геннадий Степанович решительно отклонил все мои попытки начать деловой разговор.
— Завтра, завтра, — сказал он категорически. — Спать пора.
Оказывается, по московскому времени было уже два часа ночи.
Когда я проснулся, в комнате было светло.
«Что это еще они придумали? — соображал я спросонок, подходя к окну и отдергивая занавеску, пронизанную ровным и сильным светом. — Искусственное солнце?»
Но вместо солнца я увидел луну. Огромная, круглая, с ясно различимой добродушной улыбкой, она светила сильно и спокойно, словно это был фонарь, заряженный аккумуляторами новой конструкции. Я вспомнил, что в дореволюционной России в провинциальных городах в лунные ночи уличное освещение выключалось: небесный фонарь давал больше света, чем все земные.
«А что, — подумал я, — ученые используют когда-нибудь Луну и для освещения. Запалят на ней с помощью атомной энергии гигантский «костер» или установят на ней зеркала, отбрасывающие солнечный свет на Землю. А может быть, просто посеребрят ее поверхность, покроют какой-нибудь амальгамой, чтобы увеличить естественное отражение в несколько раз».
В лунном свете была отлично видна бухта Капризная, с яркой дорожкой, пересекавшей темную поверхность воды, и силуэтами гор, так же похожих на двух кошек, как и двенадцать лет назад. Но там, где морды двух кошек сходились, оставляя проход в море, стояла теперь бетонная плотина, казавшаяся при лунном свете серебристо-белой. По краям ее, на вырубленных в горах площадках, высились два огромных здания. Одно было с узкими окнами, идущими от фундамента почти до самой крыши. Из длинных окон вырывался свет, более яркий, чем лунный, и ложился на откос горы, покрывая его светлыми и темными полосами. Другое здание, в восемь или десять этажей, было обычного для исследовательских учреждений типа.
Я стоял у окна, должно быть, очень долго. Не знаю, каким образом в комнате очутился Геннадий Степанович. Он был умыт, побрит и сиял обычным своим добродушием.
— Ну, у вас и видик, — произнес удерживая улыбку.
Я посмотрел в зеркало, вделанное в дверцу платяного шкафа. На ковре стоял босиком, в брюках с опущенными подтяжками и в ночной сорочке пожилой человек с выражением глупого восторга на заспанном лице.
— Вы, случайно, не лунатик? — продолжал подтрунивать надо мной Геннадий Степанович. — Я стучу, стучу в дверь, а он луной любуется…