Одолень-трава
Шрифт:
В домике на окраине, в низенькой, уютной комнате, обставленной скорее по-деревенски, чем на городской лад, нас ждали. Пожилой мужчина в расстегнутом пиджаке и высоких сапогах встал навстречу. Серега ему улыбнулся, давая знать, что все в порядке, и взял под козырек, обращаясь к военному, стоящему у простенка:
— Разрешите доложить?
Я помешала. С криком: «Дядя Леша» — бросилась к военному.
Улыбаясь, он протянул мне руки.
— Мир тесен, что там говорить!
Кажется, я заплакала. Наверное, это так. Лужайка, кусты. Молоко закипает в котелке, плещет на уголья… Ну и пусть. Все-таки это
Серега вполголоса обменялся несколькими словами с пожилым товарищем, и оба они вышли.
Алексей Владимирович усадил меня к свету. Улыбался. Смотрел жадно:
— Докладывай, что Григорий Иванович передавал? В первую очередь, как там Оля?
Я понурилась.
— Да, да… — у Алексея Владимировича легла на переносье складка. — Чем меньше о разведчике говорят вслух, тем ему легче работается. А работать трудно чертовски! Вологда — глубокий тыл, между тем и здесь обстановка накаленная. Офицерские заговоры. Интриги эсеров. По уездам, в Шексне, в Череповце действуют кулаки. Да саботажники, спекулянты… Откровенно говоря, поддашься иногда слабости, измотанный донельзя, и мечтаешь о фронте: на войне легче в открытом бою. Но если в армейских тылах столь сложно, то что же за линией фронта, там, где вы, Григорий Иванович, Оля?
Я закусила губу. У каждого есть или впереди предстоит Темная Рамень, в этом все дело с Олей у нас было все пополам, на двоих: от последней корки хлеба из нищенской сумы до травы в росе, от темных деревенских закоулков до костерика потайного, теплинки малой. А она и в лаптях была, да не своя!
Гуляет под яблонями петух. Чудо, что за роскошный кавалер: жилет — атлас блестящий, гребень короной, на ногах шпоры. Звенят шпоры, ах, названивают: разве не мило, что у конспиративной квартиры чекистов гуляет петушок?
Вдруг двери настежь, Серега был бледен, глаза блуждали.
— Что? — встревоженно поднялся Алексей Владимирович.
— Пакет пуст. Тысячу же раз проверял! Клянусь, был цел всю дорогу. До последнего узелочка.
— Узелочки? — шепотом вскрикнул дядя Леша. — Раззява!
Белоглазов выложил на стол кобуру и сумку, моток дратвы, распечатанный конверт.
— Виноват, убить меня мало.
Его пожилой молчаливый спутник покашливал в сенях.
Алексей Владимирович перебирал листки из пакета. Ни строки на них, ни буковки единой.
— Вы напрасно расстраиваетесь, — проговорила я, мало-помалу приходя в себя. — Пакет же из тайника. Видно, подложный. Для отвода глаз, я думаю.
Чуть было я не ляпнула, что так Оля учила: ни шагу без страховки и тройной конспирации.
У меня в косе тряпочки. Бумажка в тряпочках. С цифрами. Цифры, и больше ничего. А еще сахарок в бумажке. Накладная вроде бы. На мыло, на сапоги. Через копирку написано, едва что разберешь.
— Помяните мое слово, не будет из нее путевой старухи, — бормотал Серега.
Бережно
— Все фокусничаешь?
— Да тип подозрительный там ошивался. Картузик хромовый, выправка офицерская. Руки чесались по-свойски его приголубить, я воскликнула:
— Серега, это же Пахолков! И не ошивался он, просто наблюдал для страховки.
Под яблонями гулял петушок: маслена головушка, шелкова бородушка, корона набекрень.
Листопад в Вологде. Подует ветер — и метут алые, порошат желтые метели.
Липы на углу Жулвунцовской и Екатерининско-Дворянской, тополя Александровского сада держат на себе золотые вороха: долго еще не иссякнуть цветным метелям в Вологде.
Покинув гостиницу «Золотой якорь», занимаемую отделами штаба, я любила пройтись по улицам, чтобы при виде домишек деревянных, куполов церквей, нарядных лип подумать: а в Раменье-то как?
Федя убит…
Не верится, что был недавно класс, черные липы, играли мы в палочку-выручалочку, Федя раз в церковь спрятался, я его бранила: «Ужо тебя поп на горох голыми коленками поставит!»
По поручению отца я попросила дядю Лешу навести справки о солдатах, помогавших схватить Высоковского, и от себя прибавила о Феде. В ответ получила: солдаты до наших не дошли, пропали без вести, а Федя — убит.
«Пал на поле боя за мировую революцию»… А он меня лягушками пугал!
На Кирилловской площади обучаются новобранцы. Маршируют лапти, азямы и сермяги с деревянными винтовками под командой шишкастого шлема с огромной матерчатой звездой:
— Ать-два, левой! Ать-два!
У булочной очередь.
Нищенка, известная всей Вологде Пятачковая барыня, шлепает валенками по лужам: зимой, сказывают, она выходит с зонтиком, летом и осенью, до снега, обретается в валенках и шубе.
Осень в Вологде. Листопад.
Над городом кричат паровозные гудки: мчат составы из стиснутых фронтами глубин России на Вятку, Урал, в Пермь и Котлас. В стань осеннюю забубенно рыдают тальянки, несутся молодые голоса:
Смело мы в бой пойдем За власть Советов И, как один, умрем В борьбе за это!Глава XX
«Финлянка»
Пробренчат ключи в коридоре, надзиратель Шестерка заглянет в камеру, пошаркает дальше, и вновь цепенеет сонно каменная громада тюремного замка.
Спишь, не спишь, а лежи, не ворочайся…
Близким разрывом бомбы меня швырнуло на дно окопа. Духота, потемень горячая, соленый вкус во рту. И темень пропала, все исчезло, и сколько так длилось — час, сутки? Очнулся: горький дым стелется над полем, истерзанным бомбежкой и артиллерийским обстрелом. Ушли наши, посчитали меня убитым и ушли. Один я. Я и небо. Небо было высокое. Как сейчас вижу: голубое и ясное. В жизни не видывал такого. Да и откуда мне? От безделья ли было в небо-то смотреть: раз большак я, то пашу, а то сею либо на пожне кошу. Все в работе, все в трудах — хозяйство небось было на руках.