Одухотворённые люди

Платонов Андрей Платонович

Четыре танка приостановились и развернулись на месте, обнажив за собой пехоту.

– Пора! – крикнул Фильченко. – Вася! По живой силе – огонь!

Цибулько вонзил струю огня в пехоту противника, сразу залегшую в землю.

Фильченко и Одинцов сразу перебросились через насыпь. Но Красносельский и Паршин опередили их; они на животах уже подползали к залегшей пехоте врага и, чуть привстав, метнули в нее первые гранаты.

Четыре уцелевших танка молча пошли в отход; они не открыли огня, потому что немецкая пехота и русские

матросы неравномерно распределились по полю, и огнем с танков можно уложить своих.

Фильченко и Одинцов с ходу запустили гранаты по темным телам пехотинцев. Пулемет Цибулько не давал врагам возможности подняться. Когда они приподымались, Цибулько бил их точным секущим огнем; если они шевелились или ползли, Цибулько переходил на «штопку», то есть вонзал огонь под углом в землю сквозь тело врага. Но у пулеметчика была трудная задача: он должен был не повредить своих, сблизившихся на смыкание с противником.

Немцы, однако, тоже соображали кое-что: они поняли, что лучше на время отойти, чем до времени умереть. Человек тридцать сразу вскочили с земли, жалобно закричали и побежали вслед танкам. Фильченко и Одинцов бросили в них гранаты, потом добавили по ним из винтовок, и человек десять пали обратно на землю. Остальные пехотинцы – с полсотни – подняться уже не могли никогда.

Цибулько дал последнюю долгую очередь по бегущим и выщелочил из них еще семерых врагов, и по ним еще били с флангов.

Краснофлотцы возвратились на свою позицию в дорожной насыпи, уже обжитую и привычную, как дом. Они возвратились утомленные, как после трудной работы, и тотчас задремали, пользуясь наступившей тишиной в воздухе и на земле. На посту остался один Фильченко.

Через полчаса над полынным полем и над шоссейной дорогой низко пронеслись немецкие штурмовики. Они одновременно обстреливали землю из пулеметов и бомбили ее, и без того всю израненную.

Дремавшие в окопе моряки не поднялись; бодрствующий Фильченко не стал их будить: день еще долго будет идти, и бой еще будет, пусть они отдыхают пока.

После ухода самолетов опять настала тишина. И в тишине кто-то окликнул Фильченко по имени.

Вдоль насыпи бежал корабельный кок Рубцов. Он с усилием нес в правой руке большой сосуд, окрашенный в невзрачный цвет войны; это был полевой английский термос.

– А я пищу доставил, – коротко и тактично произнес кок. – Разрешите угостить бойцов, товарищ политрук!

– Разрешаю, – значительным голосом сказал Фильченко.

– Благодарю вас, – поклонился кок. – Где прикажете накрыть стол под горячий, огненный шашлык? Мясо – вашей заготовки!

– Когда же ты успел шашлык сготовить? – удивился Фильченко.

– А я умелой рукой действовал, товарищ политрук, и успел! – объяснил кок. – Вы же тут поспеваете овец заготовлять, о вас уж половина фронта все знает. Сколько вы овец подшибли, и то люди знают, ну – точно!

– Да откуда ж это люди знают, когда мы сами того не знаем? – засмеялся

Фильченко.

– А на фронте ж как в деревне на улице: чего не нужно – так все враз знают, а что надо – так, гляди, и забыли! – сказал кок.

Рубцов нашел ровное место возле самой насыпи, расстелил чистую скатерть, разложил на ней приборы, поставил тарелки – все находилось в особом ящике при термосе, – а затем вынул из термоса алюминиевый сосуд, парующий и благоухающий мясом.

Краснофлотцы, дремавшие во время воздушной бомбежки, теперь проснулись и вышли из окопа на мясной запах.

– Это ты что за кафе такое на войне устроил? – строго сказал Фильченко.

– Кафе на фронте полезно, товарищ политрук, – объяснил кок Рубцов, – оно победе не помешает, нисколько, нет! Вот гроб – это лишнее, его я не захватил. А кафе – это великое дело, товарищ политрук: это мирное время на память бойцам!

Моряки внимательно рассматривали полевое кафе Рубцова, потом одновременно поглядели на кока и захохотали во все свои молодые, отдышавшиеся глотки.

– Бегаешь ты вот тут по переднему краю, шлепнут тебя, кок, по посуде на голове! – предупредил Паршин Рубцова.

– Нет, я чуткий, я буду живой, – отверг кок такое предположение. – А я ж для вас стараюсь, чтоб тело ваше питать!

– Врешь! – сказал Цибулько. – Не бреши!

– Так я брешу, Вася, малость, – сознался кок. – Ну, я тоже хочу немножко себе на грудь чего-нибудь схватить!

– Чего тебе надо на грудь схватить? – прохрипел Красносельский.

– Ну, так, – сказал кок, – пусть орден, пусть будет медаль: я бойцов под огнем кормлю, а чем кок хуже сестры?

– Вот кок-то мировой! – сказал Одинцов. – Он и герой, он и карьерист, можно медаль ему дать, а можно и плюху! Он имеет право на две вещи сразу!

– Жрать давай! – не утерпел Цибулько.

– Пожалуйста, – пригласил кок, – у вас же во рту все время слова были, шашлыку места нету!

Подразделение Фильченко целиком уселось на траву за скатерть, а коку велено было стать на пост и глядеть вперед – следить за врагом.

Покушав, моряки решили, что кок Рубцов «может». Это слово означало на их дружеском языке высшую оценку какого-либо, действия; сейчас они оценили таким способом шашлычную работу кока.

– Кок, ты можешь! – крикнул Рубцову Паршин.

– Знаю. Я же работник творческий! – равнодушно отозвался кок.

– Этот кок далеко пойдет, – сказал Одинцов, – у него и талант и нахальство есть.

После обеда моряки выстроились. Фильченко скомандовал: «Смирно! Равнение на кока!» Это было воинским выражением благодарности за шашлык, и кок ушел в тыл, вполне довольный своим героическим мероприятием по накормлению бойцов.

Моряки остались одни. Время было уже за полдень. Фильченко поставил часовым Одинцова, а остальным своим людям велел отдыхать. Бойцы легли по откосу снаружи, чтобы погреться немного на весеннем солнце.