Офелия

Семироль Анна

В голосе Леонарда Палмера не было гнева. Сдержанность – и только она. Спокойный тон, которым папа Питера, Агаты и Ларри обычно разговаривал по телефону со своими коллегами. Не страшный. И Питер несмело поднял взгляд от начищенных длинноносых ботинок к отцовскому лицу.

Отец не злился. Волновался, нервничал, то и дело касаясь то усов, то чисто выбритого подбородка. Но не злился, нет. Когда человек злится, он может только говорить сам. Или кричать. Мистер Палмер же был готов к диалогу с сыном и ждал, когда Питер успокоится. И заметив, что сын на него смотрит, он заговорил первым:

– Давай поговорим как взрослые

люди. Ты уже не такой маленький, чтобы тебя просто наказывали. В двенадцать лет стоять в углу несолидно и нелепо. Ты меня слушаешь?

– Да, папа, - уныло откликнулся Питер.

Леонард Палмер выдвинул из-под письменного стола стул, поставил напротив сына, сел. Нахмурился, представив себе, как это смотрится со стороны, вернул стул на место и опустился в кресло рядом с Питером.

– Вот и хорошо. – облегчённо произнёс мистер Палмер и побарабанил пальцами по резным подлокотникам кресла. – Понравилась русалка?

– Очень, пап.

– Спасибо, что купил ей рыбы. Взрослый поступок. Я, признаюсь, о покупке просто забыл. Сдавал концепт новой модели, заработался, и… Спасибо, Питер. Только не стоило из-за этого прогуливать школу. Попросил бы Тревора, заехали бы с ним на дуврский рынок после учёбы.

– Рынок закрывался раньше, чем заканчивались занятия, - Питер старался говорить спокойно, как взрослый, а не ныть. – Я виноват. Я впервые прогулял, пап. Ты же знаешь, что я ответственный.

– И честный. Потому сейчас я хочу услышать от тебя два честных ответа на два важных вопроса.

Питер кивнул, немного успокоившись. Разговор – это всё же не четыре часа стояния в углу и не «завтра ты с Робертом и Клариссой убираешься в птичнике». И даже не «в наказание ты с нами на пикник не едешь».

– Хорошо, - продолжил отец. – Вопрос первый: ты думал о том, каково будет мне или Тревору ждать тебя у школы, а потом узнать от учителя, что ты сбежал? Не знать, где тебя искать и что сказать маме.

Питер покраснел до корней волос. Конечно, об этом он не подумал. Сбежал – и всё. Физкультура же – это не серьёзно. Не математика. А тут вон как. «А они могли решить, что меня похитили. Инопланетяне или русские», - вздохнул мальчишка. Ему стало чудовищно стыдно. Надо же: такой глупый, детский поступок!

– Я не подумал, папа, - пробормотал он. – Прости, пожалуйста.

– Перед ужином встанешь из-за стола и извинишься перед всей семьёй за свой поступок, - строго произнёс отец. – А теперь второй вопрос: что ты думаешь о существе в нашем пруду?

Мальчишка окончательно растерялся и застыл, обдумывая вопрос. «Что отец хочет от меня услышать? Здесь какой-то подвох, это точно. Но что я сказать-то должен?» - лихорадочно соображал он.

Леонард Палмер ждал, выбивая на подлокотниках незамысловатый ритм. Взгляд его скользил по корешкам книг в шкафах у стены напротив, по громоздкому ящику телевизора, по комоду у окна, уставленному антикварными статуэтками супруги. В дверь вежливо постучали, заглянула Агата. Отец нахмурил брови, качнул головой: я занят. Агата тут же исчезла.

– Питер? – вежливо обозначил конец ожидания Леонард Палмер.

– Я… Я думаю. Она красивая, пап. И как я. В смысле, она юная. Да? – отец сдержанно кивнул, и Питер продолжил, путаясь и запинаясь: - И мне кажется, ей надо показать, что мы рады, что… что она гость. И надо относиться к ней более… М-м-м… Более добро, что

ли. Мне показалось, ей тут страшно. И я купил ей рыбу. Папа, я Кевину должен за автобус, он меня привёз, когда я… я…

– Понятно, - прервал словесные мучения Питера отец. – Ты видишь в ней кого-то, с кем можно подружиться. Так? Значит, я не ошибся. А теперь послушай меня очень внимательно, Питер.

Мистер Палмер подался вперёд, опёрся локтями на колени, склоняясь к сыну ближе.

– Ты ошибаешься. Она – не человек. Совсем. Она просто похожа на нас. Русалки не понимают речи, сынок. Абсолютно. Любой из языков нашего мира для них – тарабарщина. Потому что их мир – совершенно иной. Там нет людей. И там, откуда привезли Офелию, человек для них значит только одно: враг. И если у неё будет возможность напасть, навредить, покалечить или даже убить человека – она этим обязательно воспользуется. В воде она чудовищно сильна. Ей ничего не стоит свалить тебя в пруд и утопить. И никто из нас, взрослых, не успеет ничего сделать. Поверь, она это уже проделывала с другими людьми.

– Офелия убивала?! – глаза Питера стали совсем круглыми от изумления и ужаса. – Она же девчонка совсем…

– С такими «девчонками» мы воюем уже восемнадцать лет. Вдумайся, - отец поднялся из кресла, давая понять, что серьёзный разговор окончен. – Можешь идти. И не забудь извиниться перед семьёй за ужином.

Питер послушно покивал и поплёлся в свою комнату. В коридоре пересёкся с Агатой: та высокомерно вздёрнула подбородок и презрительно фыркнула. «Ну да, ты сегодня вся такая правильная и любимая родителями, - подумал Питер, глядя, как сестра скрывается за углом. – Зато я видел Офелию близко-близко».

До ужина Питер просидел над рисунками. Развевающиеся ленты и рюши ну никак не желали выходить из-под кончика карандаша, цвета все были не те, и мальчишка ужасно злился. Один за другим листы бумаги летели на пол, Питер несколько раз ломал и точил карандаш. Русалка не рисовалась ни в какую. В итоге он плюнул и нарисовал себя, тонущего в пруду вверх ногами.

И в один момент его вдруг до ужаса ясно накрыло осознание того, о чём говорил ему отец. Обычно, когда взрослые читают тебе мораль, в какой бы форме они этого не делали, ты стараешься побыстрее забыть то, что тебе говорили. Просто потому, что в тебе играет обида, и все слова «нравоучителя» хочется зачеркнуть из чистейшего противоречия. Но в этот раз Питер Палмер задумался. И испугался.

«Если мы столько лет воюем с обитателями того мира, что наслоился на наш, насколько же они сильны? – вглядываясь в линии своего рисунка, подумал Питер. – Это же именно настоящая война, где гибнут наши солдаты, защищая нас от вторжения! И договориться они не могут, потому что оттудыши не знают нашего языка, ведь верно же. И папа правильно сказал: они не люди, а люди для них – это боль и смерть, которую несёт оружие. И Офелия тоже видит в нас врагов. Она же военнопленная, получается… А если показать ей, что я – не враг? Если я попробую научиться понимать её, а её саму научу понимать нас? Но как это сделать? Заключить мир с тем, кто пленён, кто напуган и хочет тебя убить… Это вообще возможно? Ведь скорее всего так и случится, как отец сказал: я к ней с добром, а она меня убить захочет. Отомстить и съесть, как рыбу… Это сейчас она боится. А вдруг она пообвыкнет и начнёт всех нас уничтожать, как в комиксах?»