Офицерский гамбит
Шрифт:
Подарки, карусели, мороженое, кино – в первые дни после своего приезда он обожал баловать детей, замечая между тем, как меняются запросы старшего Антона, и уже предчувствуя, как вырастет из размеров Дюймовочки Дашенька, превратится сначала в задорную школьницу, а потом, когда-нибудь, в девушку, в невесту… Но это будет позже, сейчас она совсем еще крошка, как пушистый котенок, которого хочется бесконечно ласкать, нежничать с ним, прижимать к груди. Правда, и сейчас он уже испытывает с этим трудности, ощущая свою косность, неуклюжесть, неуместность сиплого голоса и странно сковывающий паралич от неумения отвечать на детскую любовь и игривое плутовство. С Антоном, напротив, стало как-то проще – уже сейчас во время его отсутствия сын с хладнокровным, серьезным спокойствием берет на себя функции главы семейства. Оксана это подчеркивает особо, шепотом рассказывая всякие эпизоды из жизни сына, который быстрее многих сверстников превращается в маленького мужчину благодаря возрастающей во время отсутствия отца ответственности и осознания его причастности к чему-то большому и страшному. И дальше, верно, пойдет по его стопам. Игорь Николаевич и боялся, и желал этого – а как же иначе, ведь жизнь просто, ясно и безвозвратно идет по спирали, кольца которой неодолимы и неподвластны пониманию. Главными, неизменными остаются только принципы – если уж и плыть по жизни, то твердой, готовой к приключениям щепкой, а не раскисшим хлебным мякишем… Хотя порой его, боевого офицера, одолевают сомнения: может, в сегодняшние времена, с их красотами и соблазнами, этот суровый, противоречивый путь принесет сыну вместо счастья только сонмище страданий?
Игорь Николаевич порой долго размышлял об этом, всякий раз пристально, в упор глядя на улыбающийся профиль сына в минуты короткого, мимолетного наслаждения обыденными прелестями жизни. Вот он, наивный и долговязый, упражняется на незамысловатой
Вечерами в первые дни после ротации шли обязательные застолья, обмен планами, новостями и впечатлениями. И Оксана, живущая эти четыре месяца в его отражении, особенно весела и проворна, порхает причудливой, ожившей от его тепла бабочкой. Наконец-то ушли на время в прошлое холостяцкие столы в промозглых палатках или унылых темно-зеленых, густо выкрашенных темно-зеленой танковой краской КУНГах, с ненавистными консервными банками, отвратно резким запахом тушенки и порезанными на стандартных листах бумаги огромными ломтями хлеба. Их заменили большие прямоугольники укрытых праздничными скатертями столов, на которых теснятся нескончаемые блюда, оформленные с женской заботливостью и свойственной лишь женам военных изощренностью. О, отнюдь не только соленые огурчики, маринованные грибочки, традиционно прописанные тут сочные куски селедки и замечательно острого украинского копченого сала, но и оливье и винегреты, заливное и еще много такого вкусного, острого и терпкого, – нет смысла перечислять, – и все это сдабривает упоительную беседу гораздо лучше, чем у утонченного римлянина Петрония. Непринужденная хмельная беседа, как монгольский кочевник, спешно перемещается от одной темы к другой, пытаясь охватить все и не охватывая решительно ничего, постепенно превращаясь в конце в совершенно расслабленный, немного пьяный базар. Жены в праздничных платьях, блистая редко одеваемыми украшениями, небудничными прическами и искусно приготовленными блюдами, первоначально помалкивающие, в конце концов незаметно собираются на одном конце стола, образуя свой устойчивый, неподкупный и почти непогрешимый союз офицерских подруг. Хотя на их лицах все еще читается отпечаток вчерашней растерянности и неопределенности, сегодня они счастливы – тем, что не стали вдовами.
В такие вечера Дидусь всегда тайком, чтобы никто не видел, поглядывал на жену, и такое скрытое наблюдение за ней доставляло ему невыразимое удовольствие. Как же она преображалась! Невольно привыкшая к серости их быта, вросшая в безжизненную, невесомую тривиальность существования как бы при части, она как будто боялась дать волю своим эмоциям, не говоря уже о том, чтобы развлечься. Да и слово «развлечься» в их семье имело уничижительно-негативный оттенок, на нем не то чтобы стояла печать запрета, но всегда присутствовал горький привкус осуждения. И Игорь Николаевич знал, что его славная жена живет замурованной в мифы о военном положении, а если бы он спустился в глубины своей души и учинил основательный допрос, то неожиданно для себя выяснил бы: его устраивало подобное положение дел. В подкорковом восприятии своей половинки он безмерно ценил ее незаметность, юркость и практичность в повседневной жизни, сугубо славянскую способность готовить, стирать, убирать, гладить, складывать и так далее, словом, создавать и поддерживать светлую, легкую ауру их общего дома без трагизма и жалоб. Да она вообще никогда ни на что не жаловалась! Он даже не знал, болели ли когда-то его дети, болела ли она сама? Она относилась к числу тех незаменимых подруг, несущих окружающим умиротворение и гармонию столь тихо, что можно почувствовать только их внезапное исчезновение, но никогда – присутствие. И только в редкие минуты, когда случались свободные вечера или несколько семей организовывали совместные выезды на природу, замкнутые стены рассыпались, кротость Оксаны на время исчезала, и она расцветала, подобно лесному ландышу, становилась яркой, игривой, задорной и невероятно привлекательной. Когда случалось скинуть покрывало обыденности, даже ее неказистые, детские порывы становились интересными и радовали глаз боевого командира. В такие моменты как будто кто-то дергал за невидимые нити, и ее привычка старательно сдерживать эмоции, не выходить из сложного армейского контекста внезапно улетучивалась – она становилась точно такой же, какой он ее встретил и полюбил. Боевой офицер даже удивлялся, что душа его жены была очень женственной, что она умела играть, танцевать, ликовать подобно маленькой птичке, выпущенной из клетки и все еще не верящей в свершившееся чудо. Он готов был сделать для нее все, простить что угодно. Впрочем, и прощать-то было нечего, разве что слишком видимую округлость плеч и поплывшую после второго ребенка талию… Вообще, только в такие минуты он мог осознать многомерность женщины, которая согласилась быть с ним рядом, и только в такие мгновения вполне понять, за что именно он любит жену больше всего. За то, что она никогда не примеряла на себя иную судьбу. И это означало прежде всего, что сам он когда-то не ошибся в ней, точно так же, как его отец не ошибся в его матери. Ведь он знал себя нелюдимым, не стремящимся к веселью и отдыху, которые считал непростительной праздностью, и даже корпоративные, как он называл их, посиделки были для него скорее необходимостью, а не следствием внутренней потребности. И вот она, общительная и отзывчивая, некогда очень веселая и подвижная, стала из-за него до абсурда невзыскательной, женщиной без претензий и без требований. Он презирал комфорт, и она делала то же самое. Он не был склонен к юмору, и она ограничивалась тихой беззлобной иронией над ситуацией. Он не верил в чудеса, и она была вынуждена видеть вокруг себя только заплесневелый, закисший и страдающий мир. Он фактически сделал жену бесцветной, и сознание этого порой мучило его, как пытка каленым железом. Игорь Николаевич по этому поводу испытывал иногда дикое чувство стыда, ноющую боль раненого зверя, удрученность за свою безнадежную неотесанность в вопросах житейской радости. За то, что не дает своей жене того, что должен был бы предлагать – шикарный отдых на каком-нибудь лазурном берегу моря, увлекательные путешествия, походы в ресторан, прекрасные вина или хотя бы прозаичное посещение кино или концерта. Он корил себя и все-таки не мог преодолеть сумасшедшую тягу к исполнению тяжкой миссии полководца, которую зачем-то возложил на себя и которая то казалась мнимой, придуманной, то, напротив, обретала контуры великого и единственно возможного, что он может совершить в жизни. Потому-то у начальника штаба сжималось сердце, когда он снова слышал радостный смех жены или боковым зрением видел, как она, раскрасневшаяся, с бокалом красного вина, что-то вполголоса обсуждала с другими командирскими женами, такими же надежными и сильными женщинами, на которых они, мужчины, могли положиться в любой момент, в любой ситуации.
Перед самым отъездом в Украину собрал боевых друзей по традиции в своем доме и Игорь Николаевич. За столом в окружении пестрых женских одежд под большой ветвистой люстрой из чешского стекла, подаренной родителями на свадьбу, восседали несколько мужчин, одинаково неуютно чувствующих себя в гражданской одежде. Замкомандира полка Георгий Алексеевич Лапов, равнозначный с Игорем Николаевичем начальник в воинской части, тщательно выбритый и надушенный недорогой туалетной водой, ради приличия напялил даже белоснежную рубашку, не вяжущуюся с его темной от горного загара шеей и жесткой, казачьей щеткой темных, вперемешку с сединой, усов. Он понимал несуразность своего накрахмаленного вида, ерзал на стуле и с облегчением стянул еще более нелепый галстук, когда увидел,
Полковые пришли точно в назначенный час, вместе с женами и блюдами, и тут же наполнили шумом, приятной, предваряющей застолье суетой всю квартиру. Полковник Кержен появился позже минут на пятнадцать, один, с непременными цветами хозяйке и шампанским, хотя военное время отучило женщин и от первого, и от второго.
Собравшиеся у Игоря Николаевича люди все были боевыми офицерами, неприхотливыми, бесхитростными в обычной жизни, одинаково равнодушно глядящими и на роскошь, и на полупустые комнаты со скромной обстановкой офицерского быта. А еще они были несколько уставшими от войны, сытыми по горло видом расплывающихся кровавых пятен на камуфляже и висящих ошметков оторванных ног. Хотя именно война сделала их сдержанно-спокойными, стойкими к любым подаркам судьбы, а всякая паника была им чужда, как несвойственно было и лихачество или бравада. Сегодня они были живы, и каждый шепотом благодарил за это Господа, но никто не верил в его бесконечную поддержку. Их разговоры накануне большого отпуска были конгломератом всякой всячины, в которой, как они ни старались, все равно то и дело выползала война, связавшая их навечно невидимыми путами, сковавшая вечной мерзлотой сознание. Так бывает у людей, которые, повинуясь приказу, вынуждены нести на плечах и кровавый груз палачей, и мечи мстителей, и лямки похоронной команды. Печать суровости, смешанной с туземной дикостью каннибалов, застыла на их лицах. Каждый из них очень хорошо знал, что если выживет, потребуются годы, чтобы вписаться в мирное общество.
Когда водочная горечь жаркими потоками разлилась по жилам, а лица их разрумянились, разговор пошел оживленнее, порой переходя в гул сливающихся мужских и женских голосов, прерываемый легкими, безобидными взрывами анекдотического смеха. Но избавления от вечной военной темы не было, и после двух перекуров она незримым радиоактивным облаком висела над всеми и каждым…
– Слышали, говорят, Шамана вашего могут вернуть в ВДВ. Забрали из губернаторов, почти год побыл помощником премьера по социальным вопросам военнослужащих. Теперь обратно, как вам?! – Кержен вальяжно развалился на стуле, откинув руку за его спинку, вдавившись спиной в его мякоть, призывая таким образом к активному спору. Он, пожалуй, был одним из немногих в военном сообществе, кто пристально следил за внешними событиями, перемещениями людей и заявлениями известных политиков о происходящем в стране и мире.
Боевой комбат Анастасии, у которого выдвижения по непонятному принципу вызывали приступы озлобления, не заставил себя долго ждать.
– Да, круто! В Чечне здорово нагадил. У нас поверье было – где Шаман, там и гора трупов. Потом Ульяновскую область развалил, потусовался в Кремле, повилял хвостом. А теперь разваливать ВДВ?! Честно говоря, лучше бы мы без него обошлись, и так тошно от командиров-авантюристов. Вспомнить хотя бы, как погубили Майкопскую бригаду в Грозном…
А хоть один за это ответил?! Где Паша-Мерседес, на совести которого тысячи жизней?! Что, ответил?! Стал хуже жить?! Не-ет, таким кошмары не снятся…
– Да ты не горячись, Павел Юрьевич. Когда на Руси кто-нибудь ответ держал? Возьми хоть Жукова – ответил он за посланные на смерть дивизии? И этот фраер, поверь мне, еще себя покажет. Увидишь, как надо будет сотворить что-нибудь эдакое, всплывет наш Шаман. Этот ни перед чем не остановится. Второй генерал Лебедь, только тупее и злее… Но такие на войне нужны, ей-богу, нужны. Ну а то, что людей не жалел, так ведь кто на войне людей жалеть станет… Да и когда вообще людей в России жалели?!
Лапов тоже знал толк в людях и в войне. Самодовольный Кержен с хитрецой в глазах поглядывал на видавших виды вояк; ему нравилось затевать дискуссии с вопросами, на которые, в принципе, не могло быть однозначных ответов. Игорь Николаевич помалкивал, только вздрогнул, когда вспомнили Лебедя. Этот непонятный многим генерал казался Игорю Николаевичу едва ли не единственным современником, претендовавшим на образец генерала. Лебедь до самой своей нелепой гибели в вертолетной катастрофе оставался для Игоря Николаевича неким эталоном, и он нередко мысленно примерял на себя те ситуации и роли, через которые пришлось пройти военному. Игорь Николаевич хорошо запомнил Лебедя еще в Сельцах, когда они курсантами четвертого курса выходили из клуба и кто-то толкнул его локтем в бок со словами: «Смотрите, полковник Лебедь. Командир Тульской дивизии, о нем легенды ходят». Проходя в десяти метрах от спокойно-сосредоточенного на своих мыслях полковника, сидящего на лавочке, он искоса и с нескрываемым восхищением вгляделся в него; тот являл собой образец невозмутимости, что-то палочкой рисуя на песке. Суровое, почти каменное лицо, излучающее в равной степени уверенность и отсутствие интеллекта, интеллигентности. Именно такой типаж чаще всего обретает статус национального героя, сокрушающего противника. Игорь Николаевич хорошо знал ситуацию и вокруг Шаманова, потому что в 99-м, когда он пробился во «Фрунзенку», этот генерал как раз закончил академию Генштаба и принял 58-ю армию. И за его действиями, главное, за оценками этих действий, понятно, следить из Москвы было легче и интереснее, чем отсюда, из военных глубинок, где они почти весь год утопали в липкой чеченской грязи. Никого иного, а именно Шаманова вдруг придворные летописцы обозначили как «нового русского полководца» и даже «Суворова наших дней». Многих истинных знатоков чеченской войны, таких как Анастасии, выворачивало от гнилых дифирамбов, но сам он тогда дал себе слово вникнуть и понять феномен Шамана… Игорь Николаевич много тогда передумал о разных личностях, и в том числе о Шаманове. Мог бы этот новый герой, подобно генералу Лебедю, привести к Белому дому в Москве батальон Тульской воздушно-десантной дивизии для поддержки Ельцина? Нет, говорил он себе, это принципиально другой человек. Он мог бы, к примеру, получив приказ свыше о разгоне такой демонстрации, добиться применения любой силы, заставить выполнить любой приказ. Он – универсальный механизм, посредник между высшей силой и готовой на все десантурой. Но сам он не решился бы никогда! А если бы дать Шаманову необъятные полномочия? Смог бы он, как Лебедь, командуя 14-й армией, придушить приднестровский конфликт? Дидусь вдруг вспомнил, как он впервые лично увидел Лебедя в действии… В том самом пресловутом 45-м полку, куда он пришел лейтенантом к опытному и почти легендарному в ВДВ Востротину. Приехал Лебедь, да не сам, а с десятком солдат из другой части. Приказал весь полк построить с оружием, вынести из казармы все оружие из ружейных парков. А после докладов о наличии в каждом подразделении полного комплекта оружия послал своих преданных нукеров рыскать по всем темным уголкам полковой территории. За два часа стояния полка на плац снесли горы оружия, даже откуда-то притащили неучтенный крупнокалиберный пулемет КПВТ калибром в четырнадцать с половиной миллиметров. Так были почищены афганские загашники… Авгиевы конюшни XX века. Ох, запомнился Лебедь, и Игорь Николаевич знал чем. Нестандартными решениями… Шаманов претендовал на его роль, но явно недоигрывает… Хотя ему, Игорю Николаевичу, чем-то он был симпатичен… Его размышления были прерваны словами разгоравшейся дискуссии.
– Вот именно, всплывет. От таких только движняк идет, как круги на воде от брошенного камня. Только в нашем случае будут не водные круги, а кровяные, – не унимался комбат. Он не на шутку зажегся и, обращаясь теперь ко всем сразу, запальчиво продолжил: – Я давно на этой войне и вот что скажу: логики в продвижении в ВДВ не существует. И это подрывает веру нормального офицера в карьеру. Судите сами. Я уже был тут, когда в 95-м Шаман возглавил оперативную группу 7-й дивизии. Да, участвовал в штурме Ведено. А зачем штурмовали это горное селение и еще ряд других, которые буквально через несколько дней после победных прохождений опять становились опорными базами боевиков?! Да, сбежал из госпиталя в строй. Но вы ж не слепые, при памяти все, вспомните Бамутскую операцию. Как можно было оставить там полтора десятка мальчиков, ведь понятно, что на смерть?! Я не признаю командиров, которые откровенно плюют на жизнь солдата.