Офицерский вальс

Почивалин Николай Михайлович

Как же так - медленно идя по улице, пораженно размышлял Тимофей Васильевич. Выходит, что по-настоящему он был счастлив только тогда, в войну, когда кругом было горе? Разве может быть человек счастливым, если на его земле беда? Что-то тут не сходилось, но это было так...

Потом была обыкновенная жизнь, в которой никогда уже чужие рокочущие танки не казались ему спичечными коробками, а собственные руки - крыльями, готовыми унести его куда угодно и даже дальше. Не было больше в этой жизни и вальсов - свой офицерский вальс он станцевал единственный раз. Когда и куда все это унеслось?
– недоуменно

продолжал размышлять Тимофей Васильевич. Когда из лихого подтянутого комбата превратился он в вечного прораба? Который по утрам недовольно смотрит на него из зеркала, украдкой растирая набрякшие мешки под глазами, с сизыми, под самый корень просоленными висками, что день за днем выколачивает цемент и кирпич, а перед сдачей объекта привычно скидывается по "рыжему"? И откуда взялась эта медсестра городской б:;льницы, нарожавшая ему детишек, очень убедительно объясняющая, как алкоголь действует на печень, и встречающая его по вечерам бдительно-настороженным взглядом?.. А ведь могло все быть иначе, могло!

Если б не сразу понадобилось зарабатывать кусок хлеба, чуть подсократиться, - деньги, полученные при демобилизации, пронеслись как циклон, - мог бы поступить в институт, был бы инженером, и, наверно, неплохим, и не он, а кто-то другой висел бы на телефоне, как ошпаренный носился бы по шатким настилам с этажа на этаж очередного, не знай уж какого по счету, дома. Если их все, что с ребятами поставил, собрать в одно - полгорода не полгорода, а добрая улица получится, проспект даже!.. Работенка такая, что под сердитую руку и врагу такой не пожелаешь. Правда, есть в этом растреклятом строительстве и такое, чего, может, нигде больше-то и не отыщешь. И прежде всего, конечно, рабочая спайка, кому чужому, может, и не заметная, грубоватая, - и с мастерком и с матерком, как у них говорят, но когда притираешься друг к дружке, как два кирпича в хорошей кладке, тогда и худое и доброе с полуслова понимаешь. Потому что кроме нервотрепки, кроме криков по телефону, когда, бывает, и голос сорвешь, сипишь, кроме раздолбаев на планерках, кроме всего этого, неизбежного, есть у строителя и тихие минуты радости и гордости, о каких вслух, может, и не говорят, но ради которых стоит весь год собачиться. Это когда - как сегодня - твой объект готов к сдаче. Завтра придет приемочная комиссия, завтра будет еще шум и препирательства, будешь отбрехиваться от справедливых и несправедливых придирок, но все это завтра. А сегодня, накануне, снимая с проволочного кольца новенькие, еще без зазубрин ключи, обходишь квартиру за квартирой, вдыхаешь острый застойный запах краски, открываешь над раковиной кран, глядя, как из него бьет упругая голубоватая струя, и представляешь, как тут будут жить люди. Ворковать молодожены, обряжая свое первое гнездо, хлопотать у молочно-белых газовых плит довольные старушки, как в раскорячку, на нетвердых ногах потопают по теплым полам пацаны в розовых ползунках...

Что-то в рассуждениях Тимофея Васильевича незаметно перескочило, пошло не туда, - упрямясь, он опять погнал их в нужное, сладостно-горькое русло обид и несбывшихся надежд, не зная, что через минуту окончательно зайдет в тупик.

Да, да, все могло быть иначе! Не поторопись он с женитьбой, была бы у него другая семья, другие дети. По инерции он даже

попытался представить их себе, других своих детей, - каких-то необыкновенных, но с неясными размытыми лицами, почувствовав вдруг, что все в нем взбунтовалось, встало на дыбы! И не было бы, значит, его старшего, Михаила, спокойного и рассудительного, в мать, и неуловимо во всем держащего его, отцовскую сторону? Можно сказать - дипломированный инженер уже, отцу не удалось сын достиг, правильно. Или не было бы его видной и фасонистой Галки, которой он незаметно любуется, когда, повертевшись перед трюмо, с плащиком на руке, она, как ветерок, выпархивает из дому? Техникум кончает, если еще раньше замуж не выскочит, - такая не засидится, девчонка видная. И не было бы, значит, его лобастенького, с вишневыми глазами Леньки, последыша, в котором они оба с женой души не чают? Ну, знаете ли!.. На душе стало неуютно, тревожно, как в предчувствии чего-то недоброго.

Припадая на правую ногу сильней, чем обычно, Тимофей Васильевич все прибавлял шаг, но теперь и первые огни в раскрытых окнах, за цветными шторами, и кумачовые флаги под карнизами, и тихая благость апрельского вечера с разлитой в ней пряной горчинкой молодой листвы, которая здесь, в стороне от центра, чувствовалась сильнее, - теперь все это шло мимо, не останавливая, не задерживая внимания. Плохо ли они прожили все эти годы? И первый, втридорога снятый частный угол, в котором народились и Михаил, и Галка, и нынешняя просторная квартира, в которую Леньку доставили прямо из роддома, - все пополам было. А, да что там! Если уж совсем по совести, то в том, что он, Тимофей, когда-то не сошел с круга, не спился и считается одним из лучших прорабов управления, попрежде всех других он обязан ей же, Ольге...

– Доброго здоровьица, Тимофей Васильевич!
– почтительно приподняв шляпу, окликнул его на углу соседчасовщик.

Тимофей Васильевич торопливо ответил, почему-то только сейчас обратив внимание на то, с каким уважением здоровается с ним этот пожилой человек, и забеспокоился еще больше. Правда ли чего не случилось?..

Ленька бегал с ребятишками во дворе, волоча перевернутый вверх колесами жестяной автомобиль. Тимофей Васильевич облегченно перевел дух. Заметив отца, Ленька кинулся к нему со всех ног, взлетел, радостно взвизгнув, к нему на грудь, болтая всякую детскую чепуху и щекоча своим легким птичьим дыханием его ухо. Так, с сынишкой на руках, Тимофей Васильевич и переступил порог квартиры.

– Пришел?
– спросила жена, подняв высокие черные брови, и, увидев его тихие, какие-то просветленные глаза, спокойно и добро сказала: - Иди мойся да ужинать будем. Ждем все...

Освещенный ровным кругом абажура, стол под белой скатертью был уже накрыт; плотно сдвинув полные, без чулок ноги, жена, сидя на диване, что-то штопала; Михаил читал, только на секунду подняв голову и подмигнув отцу; в открытых дверях спальни, в одной комбинашке, крутилась, куда-то собираясь, Галка, - все было как всегда, и что-то, кажется, неуловимо изменилось.

– Сейчас, Оля. Я сейчас, - сказал Тимофей Васильевич, все еще крепко обнимая удобно устроившегося у него сынишку. Будто кто-то хотел отнять его у него или, хуже того, которого чуть было не отдал кому-то сам.

1961