Офицеры. Завтра была война. Аты-баты, шли солдаты
Шрифт:
Нет, даже за такую сказочную плату Колька не стал бы губить для нее слона. Нет, не для того слоны на свете живут, чтобы их девчонки ели. Даже если и очень красивые.
Это он подумал так. А сказал политично:
– У нас совсем этого достать невозможно. Ни за какие деньги.
– Слона нашел! – вдруг заорал Вовка. – Местного!
Из кустов выломился и щенка приволок. Худой щенок был, заброшенный, и ухо ему кто-то оборвал. По морде то ли вода текла, то ли слезы, а языком он все норовил Вовкину руку лизнуть. Маленьким языком. Неумелым.
– Гадость
– Утопим, – сказал Вовка с удовольствием. – Может, он бешеный.
– А как же утопишь? – Оля из-за Кольки высунулась, и в глазах ее зажглось что-то остренькое. – В воду бросишь?
– Чай, выплывет, если так-то. Подержи-ка, я камень поищу.
Он щенка Кольке сунул, но Колька попятился и руки спрятал. И еще сказать что-то пытался, но слова вдруг провалились куда-то. И пока Вовка со щенком в руках на берегу камень искал, Колька все время слова вспоминал. Очень нужные слова, горячие очень – только не было их.
И камней тут тоже не было, как Вовка ни старался. Колька уж обрадовался тихонечко, уж сказал сдавленно: «Жалко…», как Вовка заорал радостно:
– Не надо мне никакой кирпичины, не надо! Я в воду залезу, а его ко дну прижму. Он враз наглотается!
И к берегу побежал. А у Кольки опять горло перехватило, и опять слова провалились куда-то. И тогда он просто догнал Вовку и за трусы схватил у самой воды.
– Пусти! – Вовка рванулся, аж резинка его по заду щелкнула. – Я нашел, я и зачурался, вот! И что хочу теперь, то с ним и сделаю.
– Он нашел, он и зачурался, – подтвердила Оля Кузина. – И теперь что хочет, то с ним и сделает. И пусть уж лучше утопит: интересно.
– Герасим и Муму! – объявил Вовка и опять в воду полез.
– Отдай, – попросил Колька тихо. – Отдай мне его. Отдай, а? Я тебе что хочешь за него дам. Ну, что сам захочешь.
– А что у тебя есть-то? – пренебрежительно спросил Вовка, но, однако, остановился, не полез вглубь. – Ничего у вас теперь нету, кроме долгов: папка так говорит.
– Кроме долгов! – засмеялась Оля Кузина (а смех у нее – будто бубенчик проглотила). – Ничего у них нет, ничегошеньки: даже кабанчика!
– Отдай. – Колька вдруг дрожать стал, словно только-только из воды вылез, нанырявшись. – Ну, хочешь… Хочешь, я компас тебе за него отдам, а? Насовсем отдам, не топи только животную. Жалко.
– Жалко ему! – засмеялась Оля Кузина. – Жалко у пчелки!..
Но Вовка не засмеялся, а поглядел.
– Насовсем? – спросил: недоверчив был, весь в Федора Ипатовича.
– Честное-железное, – подтвердил Колька. – Чтоб мне не купаться никогда.
Молчал Вовка. Соображал.
– Да на что ему компас-то твой? – спросила Оля Кузина. – Очень он ему нужен, компас-то! И всего-то он, поди, копеек восемьдесят пять стоит. А щенок знаешь сколько? Ого! И не укупишь, вот сколько.
– Я не за щенка, – пояснил Колька, а на сердце так скверно стало, что
– Это конечно, – солидно сказал Вовка. – Компас за щенка мало.
И щенка на руке покачал, будто прикидывая.
– Я не насовсем, – вздохнул Колька. – Пусть у тебя живет, если хочешь. Я за то только, чтоб ты не топил.
– Ну, за это… – Вовка похмурился по-отцовски, повздыхал. – За это можно. Как считаешь, Олька?
– За это можно, – сказала.
И слов-то у нее своих не было – вот что особо горько. Его слова повторяла, как тот попугай говорящий, про которого Колька читал в книжке «Робинзон Крузо».
– Ладно, только пусть покуда у меня живет, – важно сказал Вовка. – А компас завтра принесешь: Олька свидетельница.
– Свидетельница я, – сказала Олька.
На том и порешили. Вовка щенка домой отволок, Олька к маме убежала, а Колька с компасом пошел прощаться. Глядел, как стрелка вертится, как дрожит она, куда указывает.
На север она указывала.
11
Без кола да без двора – бобыль человек. Таких и Федор Ипатович не уважал, и Яков Прокопыч побаивался. Если уж и двора нет, так что есть, спрашивается? Одни фантазии.
А у Нонны Юрьевны и фантазий никаких не было. Ничего у нее не было, кроме книжек, пластинок да девичьей тоски. И поэтому всем она чуточку завидовала – даже Харитине Полушкиной: у той Колька за столом щи наворачивал да Олька молочко потягивала. С таким прикладом и мужа-бедоносца стерпеть можно было, если бы был он, муж этот.
Никому в зависти этой – звонкой, как первый снежок, – никому Нонна Юрьевна не признавалась. Даже себе самой, потому что зависть эта в ней жила независимо от ее существа. Сама собой жила, сама соками наливалась, в жар кидала и по ночам мучила. И если бы кто-нибудь Нонне Юрьевне про все это в глаза сказал, она бы, наверно, с ходу окочурилась. Кондратий бы ее хватил от такого открытия. Ну, а хозяйка ее, у которой она комнату снимала, – востроносенькая, востроглазенькая да востроухонькая – так та хозяйка все это, конечно, знала и обо всем этом, конечно, по всем углам давным-давно языком трясла:
– Подушки грызет, товарочки, сама в щелку видела, вот те крест. Кровь в ней играет.
А товарочки головами согласно кивали:
– Пора бы уж: перестоится девка. Мы-то первых своих когда рожали-то? Ай-ай, по бабьим срокам ей бы уж третьего в зыбке качать.
Вот с таких-то разговоров да шепотков Нонне Юрьевне и житье-то пошло не в житье, а в вытье. Никогда она для себя ничего добиваться не решалась и не пыталась, а тут вдруг понесло ее по всем начальникам. И откуда терпение взялось да настойчивость: не сдавалась. Все инстанции прошла, что положено, и добилась.