Офицеры. Завтра была война. Аты-баты, шли солдаты
Шрифт:
– Да как вы смеете?..
– Смею уж, – негромко сказал Егор. – Хватит злом-то пыхать. Что он дурного-то сделал вам?
– Сделал, – усмехнулась она и закурила сигарету. – Объяснять бесполезно: если он до сих пор не понял, то вы и подавно.
– Растолкуйте, – сказал Егор и сел на маленькую красную табуретку. – Затем и пришел.
– Я вас выгоню сейчас отсюда, вот и все объяснения.
– Нет, не выгоните, – сказал Егор. – Раньше, может, и выгнали бы, а теперь побоитесь. Вы вон все двери за собой позакрывали
– Опять угрозы? Слушайте, мне надоело…
– Дали б водички, – вздохнул Егор. – В столовке селедки три порции съел – горю.
– Ух, нахалище! – Она достала из стенного шкафчика расписанную глиняную кружку, спросила через плечо: – Прикажете со льдом?
– Зачем? – удивился Егор. – Простой налей, колодезной.
– Колодезной… – Она шмякнула о стол кружкой, вода плеснула через край. – Пейте и уходите. Чувалову скажите, что ребенок не его, пусть успокоится.
Егор неторопливо выпил невкусную московскую воду, помолчал.
Женщина стояла у окна, яростно дымя сигаретой и через плечо поглядывая на него колючими глазами.
– Что вам еще от меня нужно?
– Мне-то? – Егор посмотрел: и чего хорохорится девка? – Муж ведь он вам-то.
– Муж!.. – Она презрительно передернула плечами. – Пенек он лесной, ваш Чувалов.
– Ругать не ласкать: не скоро заморишься.
– Оскорбить женщину и даже не заметить – как это благородно!
– На оскорбить не похоже, – с сомнением сказал Егор. – Юрий Петрович – человек уважительный.
– Уважительный! – насмешливо повторила Марина. – Скажите честно, если женщина – ну, по минутной слабости, под настроение, по увлеченности, наконец, – перес… – она запнулась, – ну, переночует, у вас хватит соображения утром не совать ей деньги?
– Соображения у нас хватит. Денег у нас нет.
– Он тоже платил не наличными. Просто решил меня осчастливить и потащил ставить этот дурацкий штамп, не соизволив даже поинтересоваться, люблю ли я его.
– Что, силой штампы ставили-то?
– Ну зачем же… – Она вдруг улыбнулась. – Ну я дура, дура я была, легкомысленная, это вам надо? Мне сначала даже понравилось: романтика! А потом опомнилась и сбежала.
– Сбежала, – сердито сказал Егор. – А штамп? От него куда сбежишь?
Длинноволосая растерянно промолчала, и Егору стало жаль ее. Разговор словно поменял их местами, теперь главным в этой кухне был он, и оба это понимали.
– Я паспорт потеряла, – виновато сказала она. – Может, и он так, а?
– Сама завралась и его врать учишь? С новым-то как живешь?
– Хорошо.
– Я не про то. Я про закон…
– Расписались.
– Ах ты, господи!..
Егор вскочил, пометался по кухне. Марина внимательно следила за ним, и во внимании этом была почти детская доверчивость.
– Хорошо, говоришь, живете?
– Хорошо.
– Зови его сюда.
– Что? –
– Ну, зови милицию, – согласился Егор и опять уселся.
Марина отвернулась к окну, беспомощно повела опущенными плечами. Она плакала тихо, боясь мужа и стесняясь постороннего человека.
Егор посидел, повздыхал, а потом тронул ее за плечо:
– Узнают – хуже будет: закон ведь нарушен.
– Уходите! – почти беззвучно закричала она. – Зачем вы пришли, зачем? Ненавижу шантаж!
– Чего ненавидишь?
Она промолчала. Егор потоптался, помял кепку и пошел к дверям.
– Стойте!
Егор не остановился. Нарочно хлопнул кухонной дверью, услышал, как зло и беспомощно зарыдали у окна, и, выйдя в коридор, распахнул дверь в комнату.
У стола над чертежной доской страдал молодой парень. Он поднял на Егора спокойные глаза, моргнул, улыбнулся. Сказал неожиданно:
– Черчу, как проклятый. Диплом в сентябре защищать.
В противоположном углу в кроватке спал ребенок. А парень с удовольствием потянулся и пояснил:
– Я на вечернем. Трудно!
То ли действительно тишина в комнате стояла, то ли оглох Егор враз на оба уха, а только услышал он жаркий перезвон стрекоз. Услышал, и снова сжала сердце тягостная жалость, снова подкатил к горлу знакомый ком, снова задрожал вдруг подбородок. И услышал еще Егор, как на кухне громко плакала Марина.
– Ну, давай, давай трудись, – сказал он парню и тихонько вышел из комнаты.
Егор поздно вернулся в гостиницу. Съел булку, что Харитина в чемодан сунула, попил водички и улегся. Кровать была непривычно мягкой, но он все никак не мог заснуть, все почему-то ворочался и вздыхал.
Утром он встал позже, чем рассчитывал. Умывшись, спустился в буфет, а там оказалась очередь, и он все боялся, что опоздает.
Кое-как, наспех проглотил завтрак и побежал в министерство, так и не заглянув в забытые на столе тезисы.
А вспомнил он об этих тезисах, когда услышал вдруг собственную фамилию:
– …такие, как, например, товарищ Полушкин. Своим самозабвенным трудом товарищ Полушкин еще раз доказал, что нет труда нетворческого, а есть лишь нетворческое отношение к труду. Я не стану вам рассказывать, товарищи, как понимает свой долг товарищ Полушкин: он сам расскажет об этом. Я хочу только сказать…
Но Егор уже не слушал, что хотел сказать министр. Его враз кинуло в жар: бумажки-то остались на столе, и что в них было сказано, Егор и знать не знал, и ведать не ведал. Он кое-как дослушал доклад, похлопал вместе со всеми и, когда объявили перерыв, торопливо стал пробираться к выходу, надеясь сбегать в гостиницу. И уж почти добрался до дверей, но тут гулко покашляли в микрофон, и чей-то голос сказал: