Огнедева. Аскольдова невеста
Шрифт:
А в святилище между тем прибывало народу. За всеми этими делами Велем и не заметил, как приблизился день Рода и Рожаниц, главный из осенних велик-дней. Благодарить Мать Землю за урожай люди съезжались издалека — радимичи, смоляне, голядь. Теперь на площадке постоянно толкались люди, в основном женщины и девушки. В честь Матери Земли женщины надели лучшие наряды и украшения, и в глазах рябило от яркой окраски синих наплечных покрывал, красных юбок, плетеных красно-желтых поясов, ярко начищенной бронзы ожерелий и браслетов, синих, желтых, зеленых, красных бусин, костяных привесок-уточек, бронзовых «грибочков» и «лягушачьих лапок». К богиням одни обращались по-словенски, другие по-голядски, а между собой женщины говорили на том странном смешанном языке, который так поначалу поразил ладожан. Представители родов и сел располагались на своих привычных местах в обчинах, где еще прадеды их собирались в эти дни года, и принимались готовиться к жертвенным пирам. Из-за приезда ладожан им пришлось потесниться, но никто не роптал, напротив, узнав, что в святилище находится живое воплощение Огнедевы — Саулене, как ее называла голядь, люди очень радовались и стремились на нее поглядеть.
— Она едет, чтобы выйти замуж за Усиня? — спрашивали у Велема старейшины в словенских вышитых рубашках и голядских шапках с бронзовыми украшениями. У них бытовали предания о свадьбе Усиня, божества утренней зари, с Солнечной Девой, и они были в восторге от возможности увидеть частичку ожившего предания своими глазами.
— А как же! — отвечал Велем. — Князь Аскольд — чем не Овсень?
Утром в День Рожаниц все собрались в святилище спозаранку. Всякий род располагался по старшинству; впереди стояли старухи-большухи, за ними — женщины, матери семейств, потом — незамужние дочери и молодые невестки, а уже за их спинами прятались мужчины — отцы и деды. Каждая из старух держала на вышитом рушнике каравай из новой муки, а прочие женщины принесли в широкогорлых горшках различные злаки: ячмень, пшеницу, рожь, просо, овес, горох, бобы — все, что выращивали в окрестностях. Хлеб теперь был окончательно собран и свезен в овины, пришло время благодарить Мать Землю за дарованный урожай. Во всех девяти очагах горел огонь, жрицы пели славу Жемен-мате.
После освящения жита старухи перешли в одну из обчин, куда Красу ранее не звали. Туда вообще не пускали девушек, а только женщин, имеющих детей. Ибо там помещалась священная хлебная печь и к ней не дозволялось приближаться тем кто еще не доказал свою способность производить на свет новую жизнь. Оставшиеся на площадке девушки повели круг, притопывая и прославляя богинь, а женщины возле печи принялись за работу. Принесенное зерно растирали на ручных каменных мельницах, тут же просеивали муку, ставили опару, чтобы замесить хлеб для вечернего пиршества. Свободные от приготовления священного хлеба женщины уже хлопотали в обчинах, готовя пищу для пира: из открытых дверей и окошек-заволок вылетали клубы дыма от очагов, смешанные с запахом лука, обжаренного на сале, конопляном или льняном масле. Рожаничные трапезы были чем-то вроде ежегодного состязания хозяек, и каждая хотела похвалиться перед соседями и дальними родичами самым обильным и вкусным столом. Варили овсяную кашу с сушеными ягодами, сливками и маслом, пшеничную кашу с орехами и медом, готовили запеченную репу, начиненную кашей с обжаренным луком, творог с луком, вареные яйца с чесноком и сметаной, пекли разнообразные пирожки и лепешки.
Пока подходило тесто для жертвенного хлеба, настало время охоты. Сегодня был тот самый день, когда в древние времена боги посылали людям двух олених, мать и дочь. Дочь люди забирали себе и закалывали для жертвенного пира, а мать уходила в лес, чтобы на другой год вновь вернуться. Но однажды люди по жадности закололи обеих, и с тех пор оленихи больше не приходят. Это предание знали во всех племенах, и везде обычай сложился по-своему. В Вал-городе олених изображали две девушки, одетые в оленьи шкуры, с мордами на головах; охотники ловили их на опушке леса, одна убегала, а вторую приводили к кострам, где вместо нее потом жарили настоящую олениху, заранее добытую ловцами в лесу. Краса улыбалась, вспоминая, как весело было в прежние годы, когда и она носилась по опушке, путаясь в длинной накидке из оленьей шкуры. Но здесь было принято уводить неглубоко в лес телку и привязывать ее там, а потом искать всей толпой. Это тоже было весело: каждый стремился первым найти телку, на этот день назначенную оленихой, а тот, кому это удавалось, первым получал из рук старшей жрицы ломоть освященного хлеба и гордился потом этой честью до самого Корочуна.
Когда народ повалил вниз от площадки святилища — только старухи остались стеречь поднимающуюся опару и петь песни своими пронзительными голосами, — Краса, Велем и прочие ладожские парни отправились со всеми. Так получилось, что все праздники нынешней осени им пришлось проводить вдали от дома и собственных чуров; однако выходило, что везде такие же люди, и хотя богов называют разными именами, но почитают сходно. И радимичи не отстали от прочих. Две трети своей дружины Радим уже отослал домой, при нем осталось около сотни. И собравшиеся на праздник очень спешили, боясь, что первый кусок освященного хлеба достанется кому-то из княжеских людей.
Красе особенно хотелось погулять. Пока она жила на Добшином займище, ей было не до прогулок, а оказавшись у ладожан, она все дни сидела в шатре рядом с Дивляной, опасаясь попасться кому-нибудь на глаза. Теперь же ее заключение кончилось. Нарядно одетая, осыпаемая улыбками и поклонами, она хоть и не умела держаться так, как подобает дочери старшего рода, но была весела и уверенна. Ее лицо оживилось и даже веснушки словно засияли, придавая ей особенное сходство с Саулене — Солнечной Девой. Цветная
И от его одобрительных взглядов она расцветала еще сильнее. Он понравился ей еще при первой встрече, уже почти простившись с жизнью и будучи его руками вытащена со дна, Краса сразу потянулась к нему как к человеку доброму, уверенному и надежному. И чем лучше она его узнавала, тем сильнее ее к нему тянуло. Сидя в шатре вместе с Дивляной, целыми днями не имея никакого дела, они подолгу болтали, и Красе ничто не доставляло такого удовольствия, как разговоры о Велеме. Выглядывая из-под полога, она все время искала его глазами, и если его не было видно, то стан и луговина казались ей пустыми. Только его рослая плечистая фигура, появляясь меж шатров или у костра, словно освещала стан и придавала всему какой-то особый смысл. Уверенный и открытый, общительный и веселый, но не легкомысленный, Велем казался ей совершенством, а знатность рода и вовсе поднимала его чуть ли не к небесам. Убедившись, что он купил ее не по обычной мужской надобности, а для чего-то другого, она даже не думала о том, чтобы ему понравиться, но с трепетом ловила каждый его взгляд и каждое слово. Подаренная им ложка, своими руками искусно вырезанная, стала ее самым дорогим сокровищем. Теперь, когда Краса заняла место Дивляны и Велем все время держался рядом с ней, она испытывала блаженство, даже не задумываясь, во что это может ей обойтись. Каждое мгновение рядом с ним заключало в себе целую жизнь, и что ей до будущего? Раньше он смотрел на нее просто как на нужную вещь и заботился о ней лишь постольку, поскольку она нужна была ему здоровая и красивая. Сначала, видя в его глазах одобрение, Краса ликовала и гордилась, что не обманула его надежд. И не переставала ждать, что однажды его одобрение перерастет в нечто большее.
Ближний лес под Числомерь-горой наполнился криком, веселыми воплями, смехом. Телка где-то в зарослях была спрятана только одна, а искать и ловить хотелось всем, поэтому молодежь тут же затеяла игры в прятки и догонялки. А телка — ну и чуры с ней — найдет кто-нибудь!
— А вот олениха! — орали парни, устремляясь вдогонку за визжащими девушками. — А вот я поймаю какую покрасивее!
«Оленихи» носились среди кустов, уворачиваясь от ловцов; пойманных отводили к дубу и оставляли там под охраной. Праздничные беленые рубахи с богатой красной вышивкой были хорошо видны среди зелени, где лишь некоторые кустарники начали потихоньку желтеть; мелькали красные юбки и поневы молодух, синие наплечные покрывала, пестрые плетеные пояса, шерстяные свиты, выкрашенные в разные цвета — желтый, черничный, все оттенки зеленого, красного и коричневого. Звенели бронзовые подвески, трещали сучья, и слабо держащиеся на ветках листочки срывались вслед пробегающим, будто тоже хотели принять участие в игре. На рожаничных игрищах подбирали себе пару те, кто не успел сделать этого весной и на Купалу, но хотел обзавестись семьей еще в этом году. К Числомерь-горе съезжались из округи за несколько дней пути, выбор невест и женихов здесь был весьма широк, благодаря чему словены и голядь все больше перемешивались между собой. Старейшинами заключались договоры, какой род какому дает невест, а жрицы следили за тем, чтобы не брали в жен слишком близкую родню.
Две девицы, явно преследуемые кем-то из ловцов, вылетели из мелких елочек; одна из них была Краса, раскрасневшаяся и вопящая, а вторая — голядка в бронзовом веночке-вайнаге с множеством подвесок, которые на бегу раскачивались и звенели.
— А, попались! — Сразу трое парней выскочили им навстречу, раскинув руки и норовя сгрести добычу. — Хватай!
— Мама-а! — на разных языках, но совершенно одинаково визжали две «оленихи».
Одна метнулась направо, другая — налево. Велем бросился за той, которая оказалась к нему ближе — это была голядка, высокая, с длинной светлой косой, по которой бились на бегу три бронзовые цепочки с подвесками, прикрепленные к венчику. Неслась она стрелой, будто настоящая олениха; кто-то пугнул ее из-за кустов, она метнулась в другую сторону и там наткнулась на Красу, тоже выскочившую из-за дерева. Один из парней кинулся на нее, уже почти схватил, но поскользнулся на влажной листве и растянулся во весь рост под ногами у девушек, успев лишь мазнуть пальцами по вышитому подолу. Велем с разбегу ловко перепрыгнул через него и приземлился как раз туда, где столкнулись девушки и откуда они успели отскочить в разные стороны прямо у него из рук, а не то поймал бы обеих разом. Велем нацелился настичь-таки голядку — рослая, белокожая, с ярким румянцем на щеках, она прямо-таки просилась в руки, но ее ловко сграбастал из-за березок кто-то, поджидавший добычу в засаде. И Велем, не останавливаясь, помчался дальше за единственной оставшейся в поле зрения дичью. За ним ломились с воплями еще трое парней — не поймешь даже, своих или чьих-то, — но один врезался на бегу лбом в дерево, второй зацепился рукавом за острый сук, порвал рубаху и остался над ней причитать, а третий споткнулся, упал на колено, поднялся, сделал, прихрамывая, еще несколько шагов и остановился, в досаде махнув рукой.
Рыжая голова Красы мелькала впереди, будто шкура настоящей оленихи. Вопить она перестала, видно, чтобы не тратить силы на крик, и ловко скользила между кустами. Только раз она покачнулась, наступив на сучок, и Велем тут же оказался рядом, схватил ее за плечи и прижал спиной к березе, чтобы не вырвалась.
Краса уже не вырывалась; тяжело дыша, она подняла к нему лицо, и в глазах ее читалось удовлетворение тем, что именно этот ловец мчался за ней через лес. От бега она разрумянилась, щеки ее пылали, как закатное солнце, от нее веяло теплом, а во взгляде светился призыв. Чуть переведя дыхание, Велем обнял ее и жадно прижался губами к ее пылающим, высохшим от бега губам, и она тут же прильнула к нему, обвила руками шею и стала отвечать на поцелуй так пылко, будто не Рожаницы на дворе, а сама Купала, кружащая головы и обращающая все помыслы к любви… И только тут до Велема дошло, что все последние дни, да чуть ли не с первой их встречи, Краса смотрела на него с ожиданием и призывом в глазах, разве что не таким откровенным.