Огнедева
Шрифт:
— Помнят наши богини Ульва Дира. — На миг запнувшись, Милорада изменилась в лице и поглядела на Вельямару и Вередиху, будто спрашивая совета.
Обе бабки закивали.
— Помним, как не помнить, — подтвердила Вельямара. — Я еще молодухой была… почти сказать, когда Улеб Дир от нас на полуденную сторону ушел. Сам Лют Кровавый его на промысел снарядил, в греческие земли. Да не воротился, мы и думали, сгинул, туда ему и дороги за Ящеровы пороги…
— Он и впрямь отсюда, из Ладоги, путь держал, — подхватил Белотур. — Сам-то я еще мальцом был неразумным, а мать и вуйка-княгиня говорили, что ушел он за Греческое море с дружиной, многие земли там пограбил, много добычи взял и мало что не взял Царьграда, города превеликого и всякими богатствами обильного. Прикажите, матери, я вам песнь про него спою. А возвращаясь, узнал
— Чудные вести ты принес нам. — Милорада улыбнулась. — Мы добрым людям всегда рады. Будь гостем, Белотур Гудимович, и да пошлют тебе матери земли нашей исполнение всех добрых чаяний твоих.
Белотур по обычаю одарил всех жриц: каждой досталось по полосочке драгоценного греческого аксамита ярких сочных цветов, с вытканными причудливыми узорами. Подобные ткани были так редки и дороги, что ни у кого из жен старейшин не было целого платья из них, и только неширокие полосочки шли на отделку праздничных верхниц. Старшим жрицам — Милораде, Вельямаре, Яромиле — он в придачу вручил по золотой монете; женщины, никогда такого не видевшие, в удивлении вертели их перед глазами, рассматривали непривычные рисунки, так не схожие с печатями восточных дирхемов. Белотур мог не сомневаться, что угодил ладожским богиням. А это было особенно важно, учитывая еще одну его цель, о которой он пока не спешил объявлять.
Гостиные дворы снова заполнились народом. У Домагостя поместился сам Белотур с ближней дружиной, а Родослав пристроился у деда Путени. Ладога, еще не опомнившаяся после событий весны, опять забурлила, и люди, едва принявшиеся за обычные дела, потянулись поглядеть на приезжих.
— Ух и чудной народ, а не так, как чудь! — рассуждала Снежица, которая одной из первых принесла Милораде свой утренний улов и успела посмотреть на гостей, которые как раз в это время переносили из лодей свои пожитки и спешили в натопленную баню. — У иных голова вся выбрита почти начисто, только на маковке клок волос длинный оставлен, хоть за ухо заправляй. Я спросила, почто так, а один говорит: а это чтобы, как помру, Перун меня взял за оселедец да сразу в Ирий закинул! Не то правда, не то врет — не знаю. А так мужики как мужики — две руки, две ноги, одна голова! Видать, и остальное все справно, как полагается!
— А ты еще не проверяла? — посмеивались рыбаки, толпящиеся возле своих челноков. — Не успела, а?
— Дай срок — проверю! — утешала их Снежица. — Дурное дело нехитрое!
И все же большинству ладожан поляне, приехавшие из такой дали, о которой только в кощунах и услышишь, казались какими-то весьма необычными людьми, чуть ли не гостями с Того Света. Кроме упомянутых клоков волос на маковке, их отличало и платье: иные были одеты в войлочные либо суконные свиты с необычайно широким, расставленным с помощью клиньев подолом, и почти все носили узкие кожаные пояса, усаженные множеством узорных серебряных бляшек. У поясов было по три хвоста — один застегивался, а еще два свисали просто так — для красоты и богатства. Платье это, говорили, козарского образца. Оно и видно — у словен так не шьют.
— А то нет разве? — отвечал Святобор, которого спрашивали, не будет ли какой опасности от общения с этими людьми и не в родстве ли они с навьями. — Волхов-батюшка из Ильмеря течет на полуночь, а на полудень из Ильмеря вытекает Ловать-река. А за истоками ее белый свет, считай, кончается. Там уж иные реки текут, закрайные.
— У нас-то им чего делать? — опасливо удивлялись люди, для которых варяжские гости, люди другого языка, все же были гораздо привычнее и ближе, чем словене со среднего Днепра.
— Да кикимора их знает!
Иные старики вспоминали и Ульва, одного из ближайших соратников Люта Кровавого, за неукротимую ярость в бою прозванного Зверем. Он носил волчью шкуру с зубастой мордой на плече и во время сражения умел призвать в себя волчий дух, благодаря чему на драку выходил не в кольчуге, как люди, а полуголый, прикрытый лишь той же волчьей шкурой. Его тут уважали и боялись, но, когда он лет тридцать назад уехал
— Да порешил он там всех этих князей Полянских! — говорил дед Путеня. — Иначе кто б ему отдал эту княжью дочь! Бабка! — окликнул он свою старуху. — Не помнишь Улеба Зверя? Вот красавец-то был — отворотясь не наглядишься, без дрожи не вспомянешь! Рожа вся кривая, под шрамами ни бровей, ни носа не видать. То-то все княжьи дочери по нему обмирали, как бы не так!
— Да нам-то что? — Ладожане пожимали плечами. — Знать, полянам и такой князь пригодился.
Домагостю и прочим старейшинам тоже, конечно, было любопытно, зачем к ним пожаловали гости из такой далекой земли. Но своего любопытства они не показывали так явно, как рыбаки, кузнецы и охотники. Устроив гостей на отдых, Домагость немедленно принялся готовить пир в честь их прибытия, на котором уже можно будет поговорить обо всем.
Милораду в это время мучило не столько любопытство, сколько озабоченность. Таких гостей, все равно что с Того Света, принять нужно как следует, а что тут прикажешь на стол ставить? Последние остатки жита были истрачены на пироги, хлебы и блины для купальских пиров и жертвоприношений, а до нового урожая еще предстояло с месяцок потерпеть без хлеба.
Выручил, как всегда, Волхов-батюшка. Волховские рыбаки издавна добывали осетра, сига, щуку, судака, леща, окуня, сома, налима, сырть, [28] плотву, ерша, ельца, корюшку. Живя на берегу большой реки, в окружении не слишком плодородных земель, ладожане привыкли видеть в Волхове своего главного кормильца, безотказного в любой год и зимой, и летом. Промысел не прекращался ночью и в темноте велся с помощью огня: костер разжигали на берегу, а иной раз брали с собой в лодку факелы или даже особую железную жаровню. Крупную рыбу били острогой — ныряя или прямо с лодки. В особенном употреблении остроги были весной, во время нерестового хода, когда рыба, не такая пугливая, как в прочее время, скапливалась среди травяных зарослей на мелководье или на каменистых отмелях.
28
Сырть, иначе рыбец — пресноводная рыба семейства карповых. (Примеч. ред.)
Ловили удилищем на крючок, обычно железный, но крючки из бронзы, которые здесь назывались «золотыми», считались наиболее уловистыми. Некоторые из них слыли особенно удачливыми, носили собственные прозвища, бывали окружены рыбацкими преданиями и составляли предмет зависти соседей. Если их и выменивали, то по очень высокой цене, а потеря «золотого» крючка становилась поистине горем для всей семьи. Были крючки для переметной снасти, для закидушек, поставуш или жерлиц. На один перемет, бывало, навешивались десятки и сотни разнообразных крючков. Одни из них снабжались наживкой, другие просто цепляли проплывающую рыбу за что придется. Опускали простые сети — жаберные — с каменными грузилами или сделанными из горшечных осколков, с берестяными поплавками. Делались и многостенные сети — мотневые — с оплеткой из прутьев и бересты. Ходили с волоковыми сетями — бреднем или бродцем. Со ставными или малыми волоковыми сетями управлялся и один человек, однако неводами ловили целые рыбацкие дружины.
Уловы выпадали неплохие. Окуней, судаков, лещей, щук, сомов, сигов вытаскивали по локтю и более. Весной и летом, во время нереста, в низовья Волхова заходил из Нево-озера осетр, добиравшийся до волховских порогов, а еще сиг и корюшка. Осетр выше гостинопольских порогов не поднимался, поэтому добывали его только в Ладоге и в Вельсах, зато уж с добычей ездили до самого Словенска. Осетры попадались по два и по три «больших локтя», а самый крупный осетр — князь-рыба, как его называли и в честь обретения которого Волхову приносили потом особые благодарственные жертвы, — тянул на семь локтей. Когда хватало соли, рыбу солили, а чаще сушили, вялили и коптили.