Огнем и мечом (пер. Владимир Высоцкий)
Шрифт:
Богун зашатался, отступил на шаг и, собрав последние силы, взмахнул еще раз саблей; Володыевский ловко отбил удар и сам ударил Богуна еще два раза в голову — сабля выскользнула из ослабевших, бессильных рук Богуна, и он упал лицом в песок, на который тотчас же полилась широкая струя крови.
Ильяшенко, присутствовавший при поединке, бросился к атаману.
Свидетели несколько минут не могли произнести ни слова. Володыевский тоже молчал, опершись обеими руками на саблю,
Заглоба первый прервал молчание.
— Пан Михал, приди в мои объятия! — сказал он с нежностью. Все окружили Володыевского.
— Однако вы рубака чистейшей воды! — говорили Селицкие.
— Видно, в тихом омуте черти водятся, — сказал Харламп, — но я буду с вами биться, чтоб не сказали, будто я струсил, и хотя вы, может, и убьете меня, а все же я вас поздравляю.
— Оставили вы бы лучше ваши недоразумения, и нечего драться, — сказал Заглоба.
— Нет, невозможно: здесь замешана моя репутация, — ответил пятигорец, — за которую я охотно отдам свою голову.
— Мне вашей головы не нужно, лучше помиримся; я, правду говоря, не становился вам поперек дороги. Кто-то другой, почище меня, помешает вам, но не я.
— Как так?
— Слово чести.
— Так помиритесь же! — воскликнули Селицкие и Кушель.
— Пусть будет по-вашему, — произнес Харламп, раскрывая объятия. Володыевский бросился к нему, и они начали целоваться так, что эхо разошлось по всему откосу.
— А чтоб вас, ваць-пане! Так изрубить этакого великана! А саблей он владел лихо, — сказал Харламп.
— Я и не ожидал, что он такой! — заметил Володыевский. — Где он мог научиться этому?
Лежавший на земле атаман снова привлек общее внимание. Ильяшенко повернул его на спину и со слезами искал признаков жизни; лица его нельзя было узнать, оно было сплошь покрыто запекшейся кровью, лившейся из ран на голове. Вся рубаха была тоже в крови, но он еще подавал признаки жизни: очевидно, бился в предсмертных судорогах; ноги его вздрагивали, а скрюченные пальцы царапали песок. Заглоба взглянул на него и махнул рукой.
— Хватит с него! — сказал он. — Теперь он прощается с Божьим светом.
— Он уже умер! — воскликнул один из Селицких, взглянув на Богуна.
— Он почти в куски изрублен.
— Это был недюжинный рыцарь, — пробормотал Володыевский, качая головой.
— Знаю я кое-что об этом! — прибавил Заглоба.
А Ильяшенко между тем хотел поднять и унести несчастного атамана, но не мог — он был уже немолод и притом слаб, а Богун мог считаться великаном. До корчмы было далеко, а атаман каждую минуту мог скончаться; есаул обратился с просьбой к шляхте.
— Панове, — просил он, складывая руки, — помогите, ради Христа
Шляхта переглянулась. Злоба к Богуну у всех уже исчезла.
— Конечно, нельзя оставить его здесь как пса, — первый сказал Заглоба. — Если мы вышли с ним на поединок, то он для нас уже не мужик, а солдат, которому нужно помочь. Панове! Кто понесет его со мной?
— Я, — сказал Володыевский.
— Так несите его на моей бурке, — прибавил Харламп.
Через минуту Богун лежал уже на бурке, концы которой подхватили Заглоба, Володыевский, Кушель и Ильяшенко, и шествие в сопровождении Харлампа и Селицких медленно подвигалось к корчме.
— Ну и живуч же он, — сказал Заглоба, — еще шевелится. Господи, если б мне кто сказал, что я буду нянчить его и носить, я бы подумал, что надо мной смеются! Слишком уж я чувствителен, да, видно, себя не переделаешь! Надо ему перевязать раны. Надеюсь, что на этом свете мы с ним больше не встретимся, так пусть он помянет меня добром хоть на том свете!
— Вы думаете, что он уж не поправится? — спросил Харламп.
— Я бы не дал теперь за его жизнь и старой мочалы. Так ему было на роду написано, и не мог он уйти от этого; если б ему посчастливилось с Володыевский, он не ушел бы из моих рук. Но я рад, что так случилось, ведь уж и так кричат, что я душегуб. А что же мне делать, коли мне становятся поперек дороги? Я должен был заплатить Дунчевскому пятьсот злотых штрафа, а вы знаете, что имения на Руси не приносят теперь никакого дохода.
— Правда, вас ведь там совсем ограбили, — сказал Харламп.
— Ну и тяжесть, — продолжал Заглоба, — я совсем устал. Ограбить-то нас ограбили, но я уповаю, что сейм выдумает нам какое-нибудь вознаграждение, а то мы погибнем. Посмотрите, опять кровь идет; сбегайте, пане Харламп, в корчму и велите жиду приготовить хлеба с паутиной. Хоть оно и не очень поможет покойнику, но помочь ему все же надо — это христианский долг, ему легче будет умирать.
Он остановил кровь, залепил раны хлебом и сказал Ильяшенке:
— А ты, старик, здесь не нужен. Поезжай скорее в Заборово, проси, чтоб тебя допустили к королевичу, и расскажи все как было. Коли соврешь, велю тебе голову снести; я все узнаю, потому что дружу с его высочеством королевичем. Поклонись от меня и Хмельницкому, он меня знает и любит. А мы похороним твоего атамана прилично, — ты знай делай свое дело, не шатайся зря, не то тебя убьют, прежде чем ты успеешь сказать, кто ты такой. Прощай! С Богом!
— Позвольте мне остаться, пане, пока он остынет.