Огнем и мечом (пер. Владимир Высоцкий)
Шрифт:
— Я рад тебе, как сыну, ибо думал, что никогда больше уж не увижу тебя, — сказал, оправившись, князь. — Перенеси же мужественно свое горе и помни, что у тебя будет тысяча товарищей, которые потеряют жен, детей, родителей и друзей. И как капля исчезает в океане, так пусть исчезнет и твое горе в общей скорби. В то время когда дорогая отчизна наша в такой опасности, всякий истинный муж и воин не должен плакать о личном горе, он обязан поспешить на помощь общей нашей матери и найдет успокоение в сознании исполненного долга, или же падет славной смертью, за что удостоится вечного блаженства.
— Аминь! — воскликнул
— Лучше бы я видел ее мертвой! — простонал Скшетуский.
— Плачь, ибо велика твоя потеря, и мы с тобой поплачем, — ведь ты приехал не к басурманам, не к диким скифам или татарам, а к братьям и товарищам! Но скажи себе: сегодня я плачу над собою, а завтра уже не принадлежит мне. Знай и то, что завтра мы выступаем на войну.
— Я пойду за вашей светлостью хоть на край света, но не могу утешиться без нее, мне так тяжело. Нет, не могу… не могу…
И несчастный воин то хватался за голову, то кусал пальцы, чтобы заглушить терзавшую его боль.
— Ты сказал уже: да будет воля твоя! — произнес сурово ксендз Муховецкий.
— Аминь! Аминь! Я подчиняюсь воле его, но… с болью, — ответил прерывающимся голосом рыцарь.
И видно было, что он пересиливал себя. Его страдания вызвали слезы у всех присутствующих, а особенно чувствительные, как Подбипента и Володыевский, проливали их целыми потоками. Последний складывал руки и твердил жалостно:
— Братец, братец, сдержись!
— Слушай! — сказал вдруг князь. — Я получил известие, что Богун поскакал к Лубнам, он разбил в Васильевке моих людей. А потому не печалься, — может быть, он еще не похитил ее; иначе к чему ему были идти в Лубны?
— Да, это возможно! — закричали офицеры. — Бог сжалится над тобою!
Пан Скшетуский открыл глаза, как бы не понимая, что говорят, но вдруг надежда засияла в них, и он бросился к ногам князя.
— О, князь, всю жизнь, всю кровь!.. — воскликнул он, но не договорил: он так ослабел, что пан Лонгин должен был поднять его и посадить на скамейку; по его лицу было видно, что он ухватился за эту мысль, как утопающий за соломинку. Товарищи старались раздуть вспыхнувшую в нем искру надежды и говорили, что он найдет в Лубнах свою княжну. Потом его отвели в другую избу и принесли туда меда и вина. Поручик не прочь был выпить, но не мог — до того сжималось горло; зато товарищи его пили за десятерых и, подвыпив немножко, принялись обнимать и целовать его, дивясь его болезненному виду и худобе.
— Однако ты высох как щепка! — сказал толстый Дзик.
— Тебя, верно, в Сечи мучили и не давали ни есть, ни пить.
— Расскажу как-нибудь в другой раз, — сказал слабым голосом Скшетуский. — Меня ранили, и я был болен.
— Ранили! — вскричал Дзик.
— Как? Ранили посла? — воскликнул Слешинский.
И оба изумленно посмотрели друг на друга, дивясь казацкой дерзости, и потом принялись целовать Скшетуского.
— А ты видел Хмельницкого?
— Видел.
— Давайте его сюда! Мы его изрубим! — закричал Мигурский.
В таких разговорах прошла вся ночь. Утром пришел другой отряд, посланный к Черкасам. Отряд этот Богуна не догнал, но зато привез странные известия: по дороге он встретил много людей, которые видели Богуна два дня тому назад. Они утверждали, что атаман, по-видимому, гнался за кем-то и везде расспрашивал, не видал ли кто толстого шляхтича с казачком;
— Говорите, советуйте, объясняйте мне, Панове, что все это значит, — обратился он к офицерам, — я ничего не понимаю.
— Я думаю, что они в Лубнах, — сказал Мигурский.
— Не может быть, — возразил Зацвилиховский, — если бы княжна была в Лубнах, то Богун поторопился бы скрыться в Чигирин, а не направился бы к гетманам, о поражении которых он еще не мог знать. А если он разделил казаков, значит, гнался за ней.
— Так почему же он спрашивал о каком-то шляхтиче и казачке?
— Чтобы угадать это, не нужно быть особенно дальновидным; раз бежала княжна, то, конечно, не в женском платье, а переодетая, чтобы скрыть следы. Этот казачок, верно, и есть она.
— Верно! Верно! — подхватили другие.
— Этого-то я не знаю, — сказал хорунжий, — но можно спросить. Крестьяне, должно быть, видели, кто здесь был и что случилось. Позвать сюда хозяина!
Офицеры вскочили и притащили его за шиворот.
— Слушай, — сказал Зацвилиховский, — ты был, когда казаки с Богуном напали на княжеский двор?
Мужик, по обыкновению, божился, что не был, что ничего не видал и ни о чем не знает, но Зацвилиховский знал, с кем имеет дело.
— Так я и поверю, басурманский сын, что ты сидел под скамьей, когда грабили усадьбу. Говори это другому, а не мне. Ну смотри, вот тут лежит червонец, а там стоит солдат с мечом — выбирай… Иначе сожжем деревню, а из-за тебя пострадают и невинные.
Услышав угрозу, мужик начал рассказывать все, что знал. Когда казаки начали гулять на майдане, он пошел вместе с другими поглядеть, что там творится. Они слыхали, что княгиня и князья убиты, что князь Николай ранил атамана и он лежал как мертвый, а что случилось с княжной, — никто не мог узнать, но на другое утро слышали, что она убежала со шляхтичем, который приехал с Богуном.
— Вот оно что! — воскликнул Зацвилиховский. — Ну вот тебе червонец; видишь, что тебе обиды не сделали. А ты видал этого шляхтича?
— Видал, только он не здешний.
— А каков он из себя?
— Толстый, как печка, с седой бородой и на один глаз слепой.
— Да это Заглоба! — воскликнул Лонгин.
— Заглоба?! Возможно. Он сошелся с Богуном в Чигирине, пил и играл с ним в кости. Возможно. Это похоже на него.
— И этот шляхтич убежал с девкой? — обратился Зацвилиховский к мужику.
— Так мы слыхали.
— А вы хорошо знаете Богуна?
— Ой, ой, пане! Он ведь иногда по целым месяцам живал здесь.